идеологией социалистических партий, и циммервальдистами: капитуляции в армии, во внешней политике, перед утопическими требованиями рабочего класса, перед крайними требованиями национальностей.
«Расхищению государственной власти центральными и местными комитетами и советами, — отчетливо рубил Каледин, — должен быть немедленно и резко поставлен предел».
Маклаков выстилал мягко путь перед ударом: «Я ничего не требую, но не могу не указать на тревогу, которую испытывает общественная совесть, когда она видит, что в среду правительства приглашены… вчерашние пораженцы». Волнуется Шульгин (правый): «Я хочу, чтобы ваша власть (Временного правительства) была бы действительно сильной, действительно неограниченной. Я хочу этого, хотя знаю, что сильная власть очень легко переходит в деспотизм, который скорее обрушится на меня, чем на вас, друзей этой власти»…А слева Чхеидзе поет акафисты советам: «Только благодаря революционным организациям, сохранился творческий дух революции, спасающий страну от распада власти и анархии»… «Нет власти выше власти Временного правительства, — заключает Церетелли. — Ибо источник этой власти — суверенный народ — непосредственно через все те органы, какими он располагает, делегировал эту власть Временному правительству»… Конечно, поскольку это правительство покорно воле советов?.. А над всеми ими доминирует голос первоприсутствующего, ищущего «неземных слов», чтобы «передать свой трепетный ужас» перед надвигающимися событиями, и вместе с тем потрясающего… картонным мечом, угрожая скрытым врагам: «Пусть знает каждый, кто раз уже попытался поднять вооруженную руку на власть народную, что эта попытка будет прекращена железом и кровью… Пусть еще больше остерегаются те посягатели, которые думают, что настало время, опираясь на штыки, свергнуть революционную власть»…
Еще более яркое противоречие сказалось в области военной. Верховный главнокомандующий в сухой, но сильной речи нарисовал картину гибнущей армии, увлекающей за собою в пропасть страну, и изложил, в весьма сдержанных выражениях, сущность известной своей программы. Генерал Алексеев, с неподдельной горечью, рассказывал печальную историю прегрешений, страданий и доблести былой армии, «слабой в технике, и сильной нравственным обликом и внутренней дисциплиной». Как она дошла до «светлых дней революции» и как потом в нее, «казавшуюся опасной для завоеваний революции, влили смертельный яд». Донской атаман Каледин, представлявший 13 казачьих войск, не связанный официальным положением, говорил резко и отчетливо:
«Армия должна быть вне политики. Полное запрещение митингов и собраний с партийной борьбой и распрями. Все советы и комитеты должны быть упразднены. Декларация прав солдата должна быть пересмотрена. Дисциплина должна быть поднята в армии и в тылу. Дисциплинарные права начальников должны быть восстановлены. Вождям армии — полная мощь!» С ответом на эти азбучные военные истины выступил Кучин — представитель фронтовых и армейских комитетов: «Комитеты явились проявлением инстинкта самосохранения… они должны были создаться, как органы защиты прав солдата, ибо раньше было только одно угнетение… они внесли в солдатские массы свет и знание… Потом наступил второй период — разложения и дезорганизации… выступила на сцену «тыловая сознательность», не сумевшая переварить всей той массы вопросов, которую в их мозг, в их жизнь выкинула революция»… Теперь он не отрицал необходимости репрессий, но «должно сочетать их с определенной работой армейских организаций»… Как это сделать, сказал объединенный фронт революционной демократии: армию должно одушевлять не стремление к победе над врагом, а «отказ от империалистических целей, и стремление к скорейшему достижению всеобщего мира, на демократических началах… командному составу — полная самостоятельность в области оперативной деятельности, и решающее значение (?) в области строевой и боевой подготовки»; цель же организаций — широкое внесение своей политики в войска: «комиссары должны быть проводниками (этой) единой революционной политики Времен. правительства, армейские комитеты — руководителями общественно-политической жизни солдатских масс. Восстановление дисциплинарной власти начальников недопустимо» и т. д.
Что сделает правительство? Найдет ли оно в себе достаточно силы и смелости порвать оковы, наложенные большевиствующим советом?[252]
Корнилов заявил твердо и дважды повторил: «Я ни одной минуты не сомневаюсь, что (мои) меры будут проведены безотлагательно».
А если не будут, — борьба?
Он говорил еще: «Невозможно допустить, чтобы решимость проведения в жизнь этих мер, каждый раз проявлялась под давлением поражений, и уступок отечественной территории. Если решительные меры для поднятия дисциплины на фронте последовали, как результат Тарнопольского разгрома, и потери Галиции и Буковины, то нельзя допустить, чтобы порядок в тылу был последствием потери нами Риги, и чтобы порядок на железных дорогах был восстановлен, ценою уступки противнику Молдавии и Бессарабии».
А 20-го пала Рига.
Стратегически и тактически, фронт нижней Двины был подготовлен вполне. Войск, считаясь с силой оборонительной линии реки, было также достаточно. Во главе войск стояли: командующий армией генерал Парский, командир корпуса генерал Болдырев, — генералы опытные, и в глазах демократии отнюдь не контрреволюционные.[253] Наконец, нашему командованию было известно не только направление удара, но через перебежчиков день и даже час атаки.
Тем не менее, 19 августа германцы (8 армия Гутьера) после сильной артиллерийской подготовки, при слабом сопротивлении с нашей стороны, заняли Икскюльский тет-де-пон и переправились через Двину. 20 августа немцы перешли в наступление и вдоль Митавского шоссе, а к вечеру того же дня Икскюльская группа противника, прорвав наши позиции на Егеле, стала распространяться в северном направлении, угрожая пути отхода русских войск на Венден. 12-я армия, оставив Ригу, отошла верст на 60–70, потеряв соприкосновение с противником, и к 25-му заняла, так называемые, Венденские позиции. Потери армии выражались одними пленными до 9.000 человек, 81 орудие, 200 пулеметов и т. д. Дальнейшее продвижение не входило в планы немцев, они приступили к закреплению занятого огромного плацдарма, на правом берегу Двины, и тотчас же две дивизии отправили на Западноевропейский фронт.
Мы потеряли богатый промышленный город Ригу, со всеми военными оборудованиями и запасами, а главное потеряли надежную оборонительную линию, падение которой ставило под вечную угрозу, — и положение Двинского фронта, — и направление на Петроград.
Падение Риги произвело в стране большое впечатление. Но среди революционной демократии оно совершенно неожиданно вызвало не раскаяние, не патриотический подъем, а еще большую злобу против командного и офицерского состава. Ставка в одной из своих сводок поместила следующую фразу:[254] «Дезорганизованные массы солдат, неудержимым потоком, устремляются по Псковскому шоссе и по дороге на Бидер-Лимбург». Это сообщение, несомненно правдивое, но не определяющее причины явления, вызвало бурю в среде революционной демократии. Комиссары и комитеты Северного фронта прислали ряд телеграмм, опровергавших «провокационные нападки Ставки», и удостоверявших, что «в этой неудаче не было позора», что «войска честно исполняют все приказания командного состава… случаев бегства и предательства войсковых частей не было». Комиссар фронта Станкевич, не соглашаясь с тем, что не было позора в таком бесславном и беспричинном отступлении, указывал, между прочим, на целый ряд ошибок и недочетов управления. Весьма возможно, что были недочеты в управлении, и личные, и чисто объективные, вызванные взаимным недоверием, падением исполнительности и распадом технической службы. Но несомненно и то, что войска Северного фронта и особенно 12-й армии были наиболее развалившиеся из всех, и по логике вещей, не могли оказать врагу должного сопротивления. Даже апологет войск 12-й армии, комиссар Войтинский, значительно преувеличивающий ее боевые качества, 22-го телеграфировал петроградскому совету: «Сказывается неуверенность войск в своих силах, отсутствие боевой подготовки и, как следствие этого, недостаток устойчивости в полевой войне… Многие части дерутся с доблестью, как и в первые дни, но в других частях проявляются признаки усталости, и панического настроения».
В действительности, развращенный Северный фронт потерял всякую силу сопротивления. Войска его откатывались до того предела, до которого велось преследование передовыми немецкими частями, и затем подались несколько вперед только потому, что обнаружилась потеря соприкосновения с главными силами Гутьера, в намерения которого не входило продвижение далее определенной линии.
