ГЛАВА 10
— В деревне уже поговаривают, что я помешалась и что вредные испарения пропитали меня. — Ранегунда, уже не прихрамывая, расхаживала по оружейной, пряча от собеседника взгляд. — Дуарт ходил жаловаться нашему духовнику.
— Вы должны были уничтожить зараженную рожь, — терпеливо успокаивал ее Сент-Герман. — И поступили правильно, Ранегунда. Иначе помешательство охватило бы всех.
Он говорил, не таясь, несмотря на широко открытую дверь, понимая, что лучше усугубить неприязнь обитателей крепости к чужаку, чем дать пищу иным пересудам.
— Я поверила вам, — сказала она останавливаясь. — Поверила на слово и молю Бога, чтобы вы оказались правы, ибо страшно подумать, что будет, если болезнь опять нас посетит. В чем тогда вы начнете искать ее корни? В шерсти? Или в воде? Кстати, о воде многие поговаривают. Ходит слух, что ее отравили язычники, дабы распространить помешательство среди последователей Христа. — Серые глаза ее вдруг опечаленно затуманились. — Вас просто возненавидят, случись что-нибудь.
— Возможно, — спокойно проговорил Сент-Герман. — Жизнь есть жизнь, в ней случается всякое. Но чья-то ненависть мало волнует меня. Мне много горше выслушивать ваши упреки.
Она наклонилась, смутившись, но делая вид, что поправляет растяжку — небольшое изделие из металла, рога и кожи, весьма укрепившее ее коленный сустав.
— Я понимаю, что часто бываю несправедлива. И сознаю, сколь многим обязана вам. Но иногда не могу сдержать раздражение. Честно пытаюсь, но… не могу. Эта двойственность угнетает меня, но мне почему-то никак не разделаться с нею.
— В вашей двойственности нет ничего удивительного, — с улыбкой сказал Сент-Герман, откровенно любуясь ее горделивой осанкой.
С момента их первой встречи Ранегунда очень изменилась: посвежела, обрела статность. И дело тут было не только в исчезновении хромоты.
— Поясню на примере, — продолжил он. — Вы сейчас злитесь на меня за зерно и в то же время довольны растяжкой.
— Ах, Сент-Герман! — Ранегунда прыснула как девчонка и потрясла головой, унимая себя. — Меня злит еще то, что я так открыта для вас. — Она выпрямилась и пошла к нему, уверенно опираясь на слабую ногу. Растяжка, сгибаясь, легонько позванивала, но звон этот глох под юбками и слышен был только ей. — Надеюсь, я поступила правильно, уничтожив львиную долю наших припасов. Но меня это очень тревожит, как и всех, особенно наших крестьян. Я не могу сердиться на них, ведь именно они трудятся на полях. От зари до зари — лелея каждый росток, каждый колос. Им трудно поверить в вашу легенду.
— Это не легенда, — возразил он, и глаза его помрачнели.
— Но если помешательство вновь придет к нам…
Она вскинула вверх обе руки — в знак абсолютнейшего бессилия перед подобной напастью.
— Помешательство поражает лишь тех, кто употребляет в пищу плохое зерно. Болезнь не передается по воздуху. В данном случае никаких испарений не существует.
Ранегунда остановилась перед ним, заглянула в глаза.
— А ну как это ошибка? Маргерефа Элрих тогда непременно обвинит меня в черном предательстве. Как он поверит, что я хотела спасти Лиосан?
Ответ был произнесен ровным тоном:
— Если я не прав, значит, более двух тысяч лет прожито мною впустую.
Она потянулась к нему, обхватила за плечи.
— Я верю тебе, Сент-Герман. Это рожь.
Он, не удержавшись, поцеловал ее в бровь.
Какое-то время оба молчали.
Наконец Ранегунда все же заметила:
— Но крестьяне все равно будут ворчать.
Сент-Герман, отступив на шаг, усмехнулся.
— Иные улыбки страшнее ворчания, — сказал, морщась, он.
— Что?.. — Она поняла: — Пентакоста?
— Да.
— Она опять подходила к вам?
— Да, — был ответ. — Показала ткань, из какой хочет скроить мне камзол. Подозреваю, мы с вами ее уже видели, когда заходили в швейную как-то ночью. Помните?
— Конечно, — ответила Ранегунда. — Это заговоренная ткань. И вы примете этот камзол?
— Разумеется. — Он вдруг пришел в хорошее настроение. — Это поможет мне хотя бы на время отделаться от нее. Заговоры ведь срабатывают не сразу. Увидев меня в своем камзоле, она решит, что все в порядке, и будет ждать, когда я к ней приползу.
Голос Ранегунды стал тихим и напряженным:
— А если ее волшба сломит вас? Что будет тогда?
Он понял, что шутки надо оставить, а потому очень серьезно сказал:
— Если волшбой вообще можно чего-то добиться, то лишь от обыкновенных людей, а не от тех, кто разломил печать смерти. Простой человек поддается внушению, вампир — никогда.
Она зябко поежилась.
— Именно такой я и стану? Вампиром?
— Да. После смерти. Если, конечно, спина ваша будет цела. Нам страшны лишь топор, булава и огонь — остальное не важно. — Голос его был тих и ровен, ибо ему в своей долгой жизни не раз доводилось наставлять новичков. — Если вас не сожгут или не разрубят на части, вы подниметесь из могилы и начнете жить сызнова, изнывая от жажды, утолить которую в полной мере способна лишь страсть.
— Я стараюсь вообразить себе это, но не могу, — ответила Ранегунда. — Я гляжу на мужчин, но ни к одному из них меня совершенно не тянет. — Она подалась вперед и понюхала его шею. — Вот запах, который меня возбуждает. У других его нет.
Он пригладил ей волосы.
— И не будет, пока ты не переменишься.
Она вместо ответа впилась в его губы и тут же отпрянула.
— Это неблагоразумно, — прошептал он, движением подбородка указывая на дверь. — Там много глаз.
— Слишком много, — согласилась она; щеки ее пылали, а взгляд подернулся поволокой и чуть мерцал, как разогретая сталь. — Слишком многие ждут, когда мы оступимся. Ингвальт, Дуарт, кое-кто из солдат.
— А еще брат Эрхбог, — добавил Сент-Герман. — И Пентакоста.
Ранегунда перекрестилась.
— Как тут уцелеть?
— Только утроив осмотрительность, — менторским тоном произнес Сент-Герман и улыбнулся: — Но… не отказываясь друг от друга. Я приду позже, когда все уснут.
Ранегунда кивнула.
— Когда все уснут.
— После смены ночных караулов, — уточнил он и пошел к двери.
Она остановила его, задав последний вопрос.
— Известно ли Беренгару, что Пентакоста кроит вам камзол?
