подарки, самые разные, от царски дорогих до совершенно пустяковых. Жене нравилось, как он говорил и что он говорил. В его словах и жестах девушка видела Европу: древнюю и новую, утонченную и броскую, невероятно привлекательную и нереально далекую. Стоп-кадр, мгновенье! Он водил ее в рестораны, музеи, кино. Жене надоел сладкий Кристиан Диор, захотелось чего-нибудь более легкого. День посвятили парфюмерным изыскам (не в смысле изысканности, а в смысле – искать). Сначала в Рив Гош, затем в Л’Этуаль, потом еще куда-то. В итоге у Жени закружилась голова, и решила она остаться при «Пуазоне».
Заглянули в казино, крутанули рулетку. Гимн фортуне! Женя выиграла около двадцати тысяч «маленьких вашингтонов», как их называл ее новый хозяин. Столь огромного количества и превосходного качества денег она отродясь в руках не держала. Бесхитростный Хеллер и бровью не повел. Девушка бережно уложила деньги в свою сумочку.
Каждый день она встречала цветами, мороженым, какой-нибудь безделушкой и запиской от Яна, то на французском языке, то на немецком, то на итальянском. Женя не умела читать их, на это Ян ничего не говорил, только подкладывал к запискам словарики.
С Эммой Владиславовной отношения не строились. Миледи – так негласно нарекла ее девушка – находила в содержанке сына, в этом «несомненно развратном создании», силу мистическую и опасную. Она не любила горючие смеси, тихие омуты с чертями и взрывных ангелочков – сама была такой. Но эта девица, неадекватно покладистая, внушала Эмме Владиславовне ужас.
Женя ловила на себе косые взгляды, колкости в елейных речах старухи и в конце концов объявила тихую войну – стала платить тем же.
При Яне вели они себя образцово-безукоризненно, но мужчина знал все. Две драгоценности: старая табакерка и свежеграненый сапфир. Что еще скажешь? Эмма Владиславовна стала все же более снисходительной, увидев портрет, сделанный Лесковым, где художник отразил пугающую ее силу неприкрытой, не представляющей опасности. Девушка легко приняла новый имидж миледи. Теперь они гораздо дольше находились в обществе друг друга. Концентрация желчи в патоке поистощилась. Ян вздохнул и улетел на белокрылом самолете в свою Европу…
Но, собственно, тут оно и началось.
Постучалась тоска. Как и прежде, Женя получала утром роскошный букет и письмо либо из Цюриха, либо из Дублина, либо еще какой Тмутаракани. Но вот подвох – ничего от Яна она не хотела. Она не ждала его. Поначалу Женю смущала кокетка совесть, потом и та пропала. Содержанка стала копаться в себе, найденное только взбесило.
Как-то заехал Александр на чай: привез конфеты и пузатенького «Хеннесси Парадиз». Миледи очень любила, а самое замечательное – умела печь пироги. В этом ей не было равных. Эмма Владиславовна лихо сочетала лесные ягоды с экзотическими фруктами, мясо запекала по-особенному, а душистый картофель и жареные грибы в ее тесте были просто восхитительны. Женя заварила чаек с бергамотом. Гость и хозяйки уселись за круглым вычурноногим столом. Миледи налегкую флиртовала с Греком. Девушка молчала, лишь изредка поглядывала в их сторону. Когда же Эмма чересчур развеселилась, Женя ленно заметила:
– Что-то, Сашенька, ты бледный такой, нездоровый. Не натворил ли чего, о чем сожалеешь?
Грек внутренне содрогнулся. Миледи, почуяв беду, красочно-хищно осклабилась.
– Я ни о чем не жалею, – по-зимнему сказал гость и чуть теплее добавил: – Евгения.
– Пожалеешь, – пообещала девушка.
Вечер был испорчен. Женя осталась довольна. Странность, которую она в себе обнаружила, больше не угнетала, даже не терпелась как данность – однако, сдружилась – стала органической потребностью ее существования. Но никаких заоблачных отрывов – боже упаси! – интеллектуальный допинг. Экскурс в домашнюю коллекцию Хеллера. Картины везде и самые разные, но соответственно и со вкусом подобранные друг к другу и обстановке. Сначала Женя потянулась к незыблемому загадочному, потом сумела оценить художественный вкус Яна, позже забыла обо всем и воспринимала это как часть своей жизни, издавна шедшей с ней рядом.
Одни подлинники. Босх, Анджелико, Леонардо, Тициан, Рейнолдс, Васильев, Пикассо, Модильяни, Суриков, Гоген, Кент, Гойя, Моне, Грабарь, Цорн, Врубель, Доре, Энгр… только черта здесь не было… Но более других девушку влекла картина, недавно занявшая место в коллекции. Ян определил ей место в своем кабинете. Случайно ли, специально ли – ключ, уезжая, оставил на туалетном столике. Тоже – блин – Синяя Борода! Женя приходила в кабинет раза по три на дню, садилась в огромное викторианское кресло и подолгу сидела не шевелясь, словно боялась что-либо упустить. Изредка поднималась, заинтересованная вновь открытой деталью, близоруко подкрадывалась.
Портрет волновал, дышал, жил. Художник не идеализировал модель, что поистине удивительно, ибо модели-то у него под рукой не имелось. Нежная загоревшая кожа девушки от природы была естественно бледнее и не скрывала легкий румянец щек; художник написал так, как создала природа, не тушуя и не подчеркивая. Женя смотрела на тонкую, едва заметную жилку вены у виска и слышала ее пульс, не замечая, что слышит биение своего сердца, ток своей крови. Волосы не так светлы, губы не так алы, художник все предугадал, будто видел ее настоящую сквозь искусственный блеск, сквозь маску, придуманную жизнью. Возможно, он знает ее мысли и способен дать ей то, что она хочет… Женя снова и снова изучала свое лицо среди розового марева, тумана ночи и запаха воды. Да: художник читал мысли, иначе откуда бы знал о ее любви к морю? Но если знал, то почему та, созданная им, счастливее ее? Разве это справедливо?.. Нет, не может быть! Женя прильнула к портрету: на шее девушки увидела небольшой, осветленный временем рубец. Дотронулась до своей шеи. Ни черточки не ускользнуло. Все увидел. И до чего смел! Смел, насколько может быть смелым человек, обладающий властью. Получил право распоряжаться ее лицом, как ему заблагорассудится, как однажды имел возможность касаться ее тела. Женя с дрожью вспомнила, с приятной дрожью: по спине морозом, пламенем по вискам – забирает дух, возвращает безвольным, но довольным… Вот, та несвобода, которая не стесняет жизнь!.. Девушка представила кисть, мягкую, влажную кисть, вдыхающую волшебство в пустой грунт холста. Представила на своем лице руки, пытливые, осторожные, остро чувствующие стремление каждой клеточки. Вот эти грубые от краски, но нежные внутренней силой пальцы проводят по подбородку, губам, переносице, они гладят ей лоб, очерчивают надбровные дуги. Но как им удалось проникнуть в глаза?.. Нет. Для глаз глаза и существуют. Женя попробовала вспомнить, какие они или хотя бы их цвет – ничего не вышло. Так она же совсем его не помнит! Какая невнимательная…
Взбунтовалась. Против себя, против того, к чему привыкла, того, что ненавидела. Первое, что сделала – отправилась в салон и в одночасье стала светлой шатенкой. Увидев ее такой, Эмма Владиславовна очень сильно расстроилась.
Потом Женя собрала все свои драгоценности в одну шкатулку и запихала ее – куда подальше – в тумбу туалетного столика. Освободилась, немного успокоилась, но дня три еще ходила, как барка против ветра. Телевизор утомлял, чтение не двигалось дальше одного слова в час, а спортзал бестолково дразнил. Тело ныло, – боялась: не услышал бы кто. Не высыпалась, подолгу не садилась за обеденный стол. Эмма Владиславовна – отнюдь не дура – тонкости случившегося понять не сумела.
– Ты не заболела, милая? – спросила она как-то вкрадчиво и по-дружески.
Женю едва не стошнило, но ответила – сама кротость:
– Что вы, Эмма Владиславовна, не переживайте. Мигрень. Обычное дело.
Миледи понимающе кивнула:
– Верное средство: принять аспиринчику и поспать.
На следующий день что-то нашло на старуху: вздумалось рассказать историю их семьи. К чему бы сия бодяга? И вот Женя выслушивала про далеких родичей, о том, какая из Эммы Владиславовны получилась замечательная русская-полька, как она встретилась с гениальным инженером русским-немцем, и как они скоренько растворились в небе, сообразив, что здесь ловить нечего, и приткнулись под теплый бочок исторической родины ее супруга. Женя долго терпела, и в терпимости своей могла бы заработать уже на три Нобелевских премии. Попыталась мягко отделаться:
– Извините, Эмма Владиславовна, я предпочла бы дослушать в другой раз. Можно мне почитать?
– Конечно, милая, – обиделась миледи. – А что ты сейчас читаешь?
– «Бесы».
– А-а, стало быть, из наших. Но Достоевский, он же был ужасно развратен!
