– Не я, – плакала она.
– Неужели он? – с фальшивым удивлением Ян указал на глухо стонущего художника.
Женя покачала головой.
– Так кто же? – воскликнул Ян.
– Ты! – крикнула она с обидой и злостью.
– Вот те раз! Отпусти-ка ее, Майк…
Хеллер ударил Женю по щеке. Она вскрикнула, закрыла лицо руками, но плакать перестала.
– Расскажи-ка мне, дрянь: как я заставил вас трахаться?
Женя открыла глаза. Мелькнул бесенок:
– Ты выиграл меня в карты, ты прислал мне идиотское платье от Версаче, ты показал мне портрет, ты оставил меня наедине с собой и твоей дурой-матерью!..
Девушка получила вторую пощечину. На подушку брызнула кровь. Ян помял ушибленную ладонь.
– Сучка! Так ты его любишь? Отвечай, шлюха!
Женя оценила ненавидящий взгляд Хеллера: презрительно фыркнула и расхохоталась:
– Мне нужен был мужик, а не импотент!
Ян снова замахнулся, но его бесстыжая содержанка не закрылась, а наоборот – вытянула шею и, слизнув с губы кровь, оскалилась.
– Ты его любишь… – опустил руку тевтонец. – Черт возьми, кого ты дурачишь!
Женя безразлично усмехнулась.
– Поднимите его, – приказал Ян.
Москит и Карлик поставили скорченного Евгения на ноги. Все тело его было в кровоподтеках, страшных, багровых, с надрывами кожи, нос и правая бровь сверкали темным рубином, левая часть лица уродливо вздулась. Ян проглотил взгляд девушки – тоскливый и равнодушный – с непонятным торжеством закивал, словно разгадал ее истинные чувства, а не то, во что она заставляла его верить.
– Теперь гляди ты, – сказал он художнику и вернулся к Жене:
– Становись, Перчик, на колени…
Показалось, что с лица ее сошел загар.
– …Развернись: не хочу видеть твои блядские глаза. А теперь прогнись. Вот так!.. Ноги шире…
Евгений болезненно смотрел, как безропотно Женя выполняет повеления своего хозяина, и горло его слепилось в комок, готовый сорваться на плач от осознания пошлой смерти, на какую их обрекают.
– Я вижу, ты знаешь, что теперь будет, – почти плюнул ему в ухо Ян. – У тебя богатое воображение. И все свое оставшееся время ты будешь думать именно об этом.
Хеллер взглянул на Майка:
– Займись им.
– Я работаю за наличные, – с холодком ответил Майк.
– Ты мне не доверяешь?
– Я доверяю своим принципам.
Ян огляделся. Слава-Москит и Гена-Карлик настороженно и даже с неким ужасом по-гусиному выгнули шеи. Из другого угла комнаты на него таращился Владик. Каждый из этих троих держал в кобуре за пазухой по девятимиллиметровой пушке, но первые двое молодчиков не излучали надежности, а на лбу Владика вообще просвечивалось строжайшее предписание совести: «чисто для бутафории». Обеспокоенный взор Хеллера скользнул по огромным полкам, забитым виниловыми дисками, обшарпанному шифоньеру и остановился на стуле с одеждой Лескова. Ян схватил бежевый пиджак, достал из него бумажник.
– Здесь почти семь «штук». Считай – авансом, – он бросил портмоне Майку. – Владик, помоги ему. И вы – двое – ждите в прихожей.
Лескова вытащили из комнаты. Хеллер приблизился к Жене и обратил внимание, как странно подрагивает ее тело. Но сейчас она не боялась ничего: ни боли, ни смерти – душили слезы бессилия и ненависти к привитому ей послушанию. Она готова. Стиснула зубы и покрепче сжала в кулаке янтарное сердечко.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
…И вот подчас захочется такого,
Чего нельзя принять или обнять,
Чего не объясняет даже слово,
Что можно только чёрт-те чем понять…
Машина остановилась. Всю дорогу Лесков пролежал на дне багажника, запакованный в большой и прочный полиэтиленовый мешок. Нащупать какой-либо инструмент, завалявшийся поблизости, сделать в мешке дырку для доступа воздуха, вообще хоть немного пошевелиться, пленнику не удавалось. В камере становилось душно, тело взмокло, раны и ссадины по-адски жгло. Сколько прошло со времени отъезда машины от дома Вальки, Лесков не знал, показалось – не меньше часа, но был он до сих пор жив. Это позволяло сделать вывод о пакете: либо не завязан, либо все-таки дыряв.
Багажник открылся, художника выволокли наружу и вытряхнули из полиэтилена. Подслеповато заморгав от белизны рассветного неба, Лесков увидел, что рядом один только человек – гранитоподобный Майк, и что находятся они за чертой города, в лесу. Смерть – сама по себе неизвестность, но люди почему-то больше всего боятся умереть насильно, когда небытие подбирается не спеша. Видимо, скорая неизбежность его и готовность к его больному рукопожатию до пьяну пропитаны химерой надежды.
Бандит отлепил скотч от лица своей жертвы:
– Мы с тобой так и не поздоровались ни разу.
Посадил Евгения спиной к дереву. У Лескова невольно вырвался стон. Майк осмотрел его повнимательнее и глухо сказал:
– Ничего. Жилы у тебя крепенькие. Если кровью ссать не будешь, то все в порядке.
Евгений уловил некую непоследовательность в его словах.
– Ночи-то какие теплые! – всей грудью вздохнул Майк. – Как ты думаешь, это лето хорошим будет или как обычно – хмарь?
– Чего тебе от меня надо, Майк? – стуча невыбитыми зубами, спросил Лесков.
Бандит присел рядом на травку, достал пачку «Кэмэла»:
– Ты успокойся. Покой – это самое ценное, что у нас есть. Если ты думаешь: он достигается с помощью чего-то, то ты не прав – все достигается с помощью покоя. Курить будешь?
Майк вставил Лескову в рот сигарету. Откинулась крышка его стальной зажигалки и сказала: «зи…» – оба человека закурили – крышка захлопнулась и сказала: «…по».
– Вот так вот – ты немного помолчи, а я потреплю языком.
Он совсем улегся в траву (как подумал Евгений – чтобы не видно было лица).
– Я сын егеря, – сказал Майк. – Здесь родился, на Карельском, под Хиитолой. С трех лет меня воспитывал отец, о матери говорил, что умерла, но я знал – это неправда. Я был смышленый малый. В пять лет сам ухаживал за отцовским карабином, а в семь мог со ста метров, при сильном ветре подстрелить утку на лету. И в семь лет я уже знал, кем хочу быть. Вообще, два мужика в лесу хорошо ладят.
Все было просто, интересно, живо и естественно. Любил смотреть, как отец вырезает большие деревянные фигуры или просто домашнюю утварь. Весь дом у нас был, как игрушка. Я-то, бывало, тоже умел что-нибудь вытачать, но вот привязанности к тому в себе не находил. Отец говорил: «Ничего, скоро в школу пойдешь, совсем взрослым станешь – поймешь…»
Вот тогда вот, в семь лет, я и остался один. Кто-то из охотников говорил про огромного медведя, но я видел труп отца и я знал, насколько разнятся огнестрельные раны с теми, что оставил бы медведь…
Детдом я не любил: я вырос в лесу и долго не мог привыкнуть к людям, пусть даже и маленьким. Поначалу меня жестоко обижали. Где-то через месяц я удрал. Вернули. А потом я столько им синяков понаставил: кулачищи-то и сила были – дай боже!.. – Майк стряхнул пепел с сигареты Лескова и продолжал. – Моя жизнь, наверное, даже богата яркими событиями, но для меня они не заметны. Это в силу натуры – я не жажду их. Ты спросишь – что мне тогда надо? Да все то же самое – получить от жизни
