День народного единства: биография праздника

Пушкин, и начал с ними биться. Люди же ратные, видя бой, дрогнули и побежали назад, так, что и сам воевода Степан Исленьев и дьяк Семой с ним бежали. Боярин же князь Д. М. Пожарский с небольшим отрядом с ними бился много часов, едва за руки не взявшись бились. Видя свое изнеможение, загородились телегами и сидели в обозе. Лисовский же, с литовскими людьми, видя их крепость и мужество великое, а того не ведая, что люди побежали от них, отошел и встал в двух верстах. Ратные люди стали говорить [Пожарскому], что надо отойти к Болхову. Он же им отказал, говоря, что им помереть на сем месте. Такую в тот день храбрость московские люди показали – литовских людей было в ту пору 2000, с боярином же осталось 600, и большой урон литовским людям нанесли… в плен взяли 300 шляхтичей… Воевода же С. Исленьев и дьяк воротились назад вечером, а ратные люди начали съезжаться той ночью. Тем же беглецам было тут наказание. Боярин же Дмитрий Михайлович пошел на Лисовского, который видя, что идут на него, отошел быстро и стал под Кромами. Лисовский же, услышав о походе за ним, отошел от Кром к Болхову…» [77, 388–389].

Что же писал сам Лисовский по окончании своего набега? Современный польский исследователь отмечает лихой и несколько хвастливый стиль полковника, сравнивая его с известным героем трилогии Г. Сенкевича паном Онуфрием Заглобой [175, 17], однако от последнего Лисовский все же отличался полководческими талантами (которых хитрый и храбрый Заглоба, волею его автора, начисто лишен).

«Послали против меня Пожарского, – пишет Лисовский, – с 10 000 войска, с таким наказом, чтобы меня разбив, он на Мстислав шел, а далее нашей землей к Смоленску. Только ему не так птицы полетели, как он сам того желал. Полагая, что я еще в Карачеве, Пожарский шел туда. Я же, имея известие об этом, хотел его в пути поприветствовать; выступили мы из Карачева, но разминулся я с ним, а лошади и люди мои устали; он же, узнав обо мне и идя без отдыха, упредил меня и, не теряя времени, 30 августа ворвался отчаянно в лагерь мой и обрушился на обессилевших людей, застав меня отчасти врасплох, ибо некоторые из моих людей до рубашек уже разделись, однако мы, не видя никакой возможности спастись бегством, а лишь при милости Божией мужеством от неприятеля защититься, кто как мог, иные в одних рубашках почти ощупью на расседланных коней вскочив, ударили на них и из лагеря прямо в поле выбили. Но Пожарский, полагаясь на силу или, скорее, на численность войска своего, трижды людей против нас в поле выводил, каждый раз с большими потерями отступать был вынужден, пока не дошло до того, что он, увидев, что много людей убыло – убито, ранено, другие разбежались – от тех 10 тысяч едва пол трети [69] осталась, отступил и стал в поле за бором… в те дни с 30 августа, и до среды мы между собой так были – Пожарский в своем лагере, я в своем…» [175, 23].

Итак, два описания с двух сторон. По нашей гипотезе, произошло не совсем то, что рисуют оба источника. Обычным тактическим приемом Пожарского при полупартизанских действиях, что мы видели и ранее, было следующее – его хорошо налаженная разведка уточняла местонахождение противника, князь дожидался, когда он будет слабее (например, остановится на привал и заснет), скрытно подходил и, сконцентрировав силы, быстрым ударом его уничтожал. Так должно было произойти и на этот раз. Разведка точно определила лагерь Лисовского и то, что его войско отдыхает. Туда был брошен авангард под командой И. Г. Пушкина, который должен был начать разгром лагеря до подхода основных сил. Но похоже, горе-вояки вместо выполнения плана своего воеводы начали грабеж лагеря. «Лисовчики», видимо, были просто ошеломлены, поскольку они, обычно сами жившие грабежом, проснулись не просто от грома боя, но и начисто обворованными, многие в одних рубахах, без седел на конях. Однако Лисовский в условиях дикого хаоса все же сумел собрать своих солдат, построить в конные порядки и вытеснить русских из лагеря. Каково, вероятно, было удивление Пожарского, шедшего с основными силами к лагерю противника, когда ему навстречу в дымке рассвета побежали беспорядочной конно-пешей толпой служилые люди и казаки И. Г. Пушкина, а за ними – бешено орущие привидения в белых рубахах и на расседланных конях. Князь понял, что операция сорвана недисциплинированностью войска и младших воевод. К тому же бегущие увлекли за собой и значительную часть его собственного отряда во главе со вторым воеводой С. Исленьевым и дьяком С. Заборовским, решившими, видимо, что противник значительно сильнее и многочисленнее, чем на самом деле. Впрочем, не знавший о столь повальном бегстве Лисовский то же думал о Пожарском.

«Лисовчики», решив подороже продать свою жизнь, несколько раз бросались в атаку – так считали в лагере князя Дмитрия Михайловича; по мнению же пана Александра, возможно впервые в жизни испытавшего на себе, что значит быть ограбленным, атаки приходилось отбивать ему самому. Пожарский в этой сумятице с трудом удержал около 600 человек, видимо беззаветно ему доверявших («жилецкая сотня, да дворянская, да дворян из городов не помногу, да человек с 40 стрельцов») [42, 181–182], быстро окопался и огородился возами, ожидая следующего «хода» противника. Однако тот сделал то же самое, укрепившись в 6,5 км от него. К вечеру беглецы, включая и воевод, начали возвращаться, возможно где-нибудь припрятав «трофеи». Князь, вероятно, был взбешен, недаром летописцы чуть ли не единственный раз в текстах, связанных с ним, упомянули о наказаниях. Три дня два укрепленных лагеря стояли друг против друга. В перестрелке Лисовский был ранен в ногу стрелой и с трудом сидел на лошади, опасаясь, что это заметят в лагере противника.

Обе стороны преувеличивали силы друг друга. Лисовский в реляции своей описывает деталь, характеризующую отношение простых воинов к Пожарскому: казаки-донцы, успевшие послужить в свое время и у него, а теперь воевавшие на московской стороне, подъезжали в моменты затишья к его лагерю и вели с ним разговоры. «Среди прочего говорили мне, чтобы я не надеялся, что мне выпадет счастье их побить, своего Пожарского они высоко ставят, дескать, что перед Пожарским гетман ваш не выстоял, сам король не устоял, а ты, говорили, чего здесь ищешь?» В ответ «Александр Иванович», как его звали в России, отругивался: чего, мол, вы ищете моря, коли в луже потонуть можете, а наш де король вас бы конскими копытами с землей смешал и т. д. [175, 23]. Тем не менее он понял, что здесь ему не пройти, снялся с лагеря и скорым маршем ушел к северу, пройдя Кромы и взяв Перемышль.

Нагнав Лисовского к 4 сентября под Перемышлем, Пожарский, укрепившись в Лихвине, провел переговоры с ним об обмене пленными, потребовав за одного «лисовчика» трех детей боярских. Но хитроумный Лисовский предложил менять «голову на голову», а тем временем, как сам признавался, посадил пленников в Перемышле в теснейшую тюрьму, вероятно в башне, и сообщил об этом их друзьям и родственникам, которые, как он писал, «на Пожарского надавили»; князь вынужден был согласиться на указанные условия. О переписке их мы можем судить только по той же реляции Лисовского, который в одном из писем язвительно укорял Пожарского – «ты-де приказ своего царя, «поповича» (как звали тогда противники Михаила Романова), не выполнил, велено меня целым к нему привести, а ты мне ногу прострелил» [180, 252–253]. Новый же рейд Лисовского продолжался на Северских землях. Он взял и запалил несколько городов, быстро обходя оказывавшие активное сопротивление, часть воевод бежала, оставив врагу фураж и провиант, в лучшем случае (как в Перемышле) спрятав в реке или лесу пушки [53, 105]. Немало воевод было наказано, а князь М. П. Барятинский даже публично высечен и приговорен к смерти (правда, помилован) [53, 91; 77, 388– 389].

Еще в начале сентября в Белеве Лисовский взял в плен местного состоятельного дворянина В. Н. Лодыженского и спросил, не обменяют ли на него его брата, находившегося в русском плену, но Лодыженский его разочаровал, сказав, что он «человек сельской». Тогда полковник удовлетворился простым выкупом – куньей шубой и несколькими жемчужными украшениями. Разоткровенничавшись, он высказал свое мнение Лодыженскому, что «людей деи у Пожарскова перед ним втрое, да только де худы люди, а Пожарский де отимаетца от него таборами» [53, 112].

Разменяв пленных и спалив у них на глазах укрепления Перемышля, Лисовский ушел на север, пожег посады Торжка, Кашина и Углича и дошел до Галича, а затем повернул на юг, пройдя меж Костромой и Ярославлем до Мурома. Тем временем Пожарский, надежно блокировав дороги к Москве (поскольку тогда не знали, не авангард ли это более крупных польско-литовских сил), счел основную свою задачу выполненной и уехал в столицу. Возможно, он понял цели «загонов», гоняться же за столь быстрой кавалерией князю было просто не с кем. Лисовский, выполнив свою миссию, вернулся в Варшаву, где было решено набег повторить. Его рейд, в целом достигший успеха, создал ему популярность и открыл кассу канцлера. На эти деньги были наняты отборные вояки, в его отряды входила теперь даже хоругвь тяжелых панцырных гусар,