День народного единства: биография праздника

был двор «боярина князя… Пожарского кузнеца Гаврила Филипова», у Покровских ворот двор его же «чоботника Иевка Игнатьева», в Кисельном переулке – двор княжеского «охотника Прокофья», близ Яузских ворот – «рыбника Микитки Григорьева» [129].

В Росписном списке Москвы, сделанном в марте—апреле 1638 г. для учета всех способных носить оружие москвичей на случай осады («…по имяном, кто с каким оружьем в приходное время будет») [89, 115, 145; 104], указано, что на собственном Сретенском дворе Пожарского переписчики никого не застали, кроме стряпчего (управляющего): «сказал стряпчей ево Иван Головин: «что было людей у государя ево князя Дмитрея Михайловича, и те люди с государем ево пошли на службу»» [104, 102]. Записаны были «дворы по Рожественской улице и от Рожественской улицы по Сретенские ворота и от Сретенских ворот Сретенскою улицею по Введенскую решотку дворы всяких людей: место боярина князя Дмитрея Михайловича Пожарсково, на нем живут в избах люди ево крепостные – Тимошка серебреник, Петрушка и Павлик бронники, Пронка портной мастер, Матюшка алмазник, Антошка седельник, сказали, что будут они все на службе с боярином», близ церкви Егорья в Лужках жил Васька Степанов сын Веселов, закладчик Пожарского, в военное время служивший ему «с рогатиною», в проулке близ церквей Симеона Столпника и «Микиты Великого» жил крестьянин Пожарского Гаврилка Яковлев, тоже «будет с рогатиною», не застали переписчики на Сретенке на своем дворе «Филипа Иванова сына, каменного дела подмастерья, с пищалью, а сказали, живет на тяглой земле боярина князя Дмитрея Михайловича Пожарсково закладчик» [104, 102]; его, вероятно, князь взял с собой на Рязань, где надо было строить укрепления. На Никольской улице жил человек Пожарского Иван Матвеев, «знамещек», т. е. знаменщик (художник высокой квалификации, «знаменовавший», т. е. делавший, начальный эскиз для икон, рисовавший образцы для ювелирных изделий и пр.), близ Сретенского монастыря жил княжеский иконник Оська Иванов, в «Столешниках» – трубач Томилка Григорьев, у Рождественского монастыря жил коновал Еремка, во дворах «пушечных извощиков» жил княжеский сапожник Гришка Иванов, на Покровке держал большую мясную лавку Ивашко Гаврилов сын Тюнин, у него было два сидельца, все трое также были людьми Пожарского и, как и все вышеперечисленные, изъявили готовность выступить с пищалями [104, 19, 77, 85, 95, 97, 98]. В Кузнецкой слободе жили «человек» боярина Пожарского Фомка Петров с сыном Степкой, оба заявили, что «будут с пищальми» [104, 256]. В Печатной слободе среди «промышленных нетяглых людей, что живут за монастыри и за бояры… а тягла нигде не платят», пользовались свободой от налогов и торговые и ремесленные люди Пожарского, в том числе фонарник Федька Осипов, торговец Ивашка Яковлев и другие; в общей сложности в Москве даже в отсутствие князя с основным личным отрядом оставалось не менее 13 его людей с пищалями и еще 2–3 с рогатинами [104, 69, 85, 111, 211, 217, 238, 250].

Эти мастера строили храмы и дома, ковали и чинили оружие и доспехи, шили одежду, обувь и упряжь, поставляли рыбу и дичь, пекли хлеб, выполняли ювелирные работы, торговали, лечили лошадей, но и в случае нужды брали оружие в руки и входили в личный отряд князя или обороняли город.

В число военных слуг князя входили и молодые безземельные дворяне – по «сказкам» о службе и имуществе, подававшимся служилыми людьми в Разрядный приказ в 1620-е годы, проходит, например, некий «Дмитрий Иванов сын Вахромеев, пустопоместный, живет у родителей, жалует его боярин князь Дмитрей Михайлович Пожарской, поит и кормит» [161]. Имелись у боярина и боевые холопы из пленных. Так, в 1632 г. ему пришлось выручать из тюрьмы одного такого своего «человека», «немчина», на которого другие иноземцы ложно донесли, что он хочет бежать за границу [122]. Меньше повезло другому его холопу. Могилевский шляхтич Кондратий Поморский был взят в плен казаками еще в 1612 г. под Волоком Ламским, бежал от них, несколько лет жил у арзамасского служилого татарина, где женился на его «девке», затем бежал в одну из московских ямских слобод, а когда хозяин его разыскал, доставил в Казанский приказ (где велись судебные дела служилых татар) и потребовал его возвращения (за освобождение от ареста он, по словам Поморского, предлагал у него «обусурманиться», т. е. принять ислам; кстати, он признал, что с женой не венчался), тогда шляхтич бежал и, увидев князя Д. М. Пожарского, сопровождавшего в тот момент государя в поход в Троице-Сергиев монастырь, бил челом ему «во двор», где и поселился с женой. Однако вскоре «живучи у князя Дмитрея, учал себе помышлять, что князя Дмитреева жалованья к нему нет» (странно было бы ожидать награды, еще ничего не делая) и решил добраться до Можайска, чтобы встретить литовских купцов и бежать на родину, но, доехав только до переправы близ Новодевичьего монастыря, был пойман и отправлен к хозяину. Пожарский на этот раз не стал за него заступаться – авантюрный могилевец после допросов и пыток в Разрядном приказе (его подозревали как шпиона) отправлен был на службу в Сибирь [118]. Другой, тоже, видимо, весьма ловкий холоп Пожарского, некий Богдан Шишкин, бежал от хозяина, но в Шацке попал в тюрьму; не растерявшись, он тут же начал доносить на местных губных старост, ведавших в уезде борьбой с преступностью и тюрьмами, обвиняя их в том, что они выпускают разбойников за взятки. Щекотливость ситуации заключалась в том, что в это время руководил Разбойным приказом, которому подчинялись все губные старосты страны, сам Пожарский, и ему пришлось разбирать доносы своего беглого холопа на своих подчиненных. Сохранилась часть следственного дела без конца и челобитная князя [121], он просил выпустить Шишкина из тюрьмы Разрядного приказа (где тот сидел как доносчик по «государеву делу») и отдать ему – неясно, то ли пожалел склочника, за которого, по его словам, просила его мать, то ли собирался «поучить» домашними средствами… «Закладчиком», т. е. добровольно ставшим холопом Пожарского, был и вышеупомянутый живший на одном из его дворов Филипп Иванов сын – «подмастерье каменных дел», т. е. архитектор [89, 118; 75, 256],[105] которому современные исследователи приписывают строительство храма его вотчинного монастыря Макария Желтоводского в Пурехе [155, 149]. Встречаются и другие сведения о каменщиках Пожарского.[106]

В этом же селе Пурехе, согласно переписной книге 1621/22 г., имелся большой «двор вотчинников», со множеством «лютцких» дворов, в которых жили княжеские «деловые люди» – конюх, кузнец, пивовар, солодовник, плотник, псарь, «медведчик», коробейник, серебряник, а также трое «веселых», т. е. скоморохов; в другой вотчине под Балахной в слободке Кубенцово тоже жили, помимо крестьян, княжеские солевары, псари, «медведчики» и другие дворовые люди, в числе которых опять указаны «веселые» [39, 11–12, 42]. При княжьем дворе, таким образом, находили приют первые русские актеры – скоморохи. Еще не наступила эпоха повсеместного гонения на них указами 1648-го и последующих годов, инспирированных «ревнителями благочестия», влиявшими на молодого Алексея Михайловича, и зачастую целые труппы их составляли люди какого-нибудь вельможи (как известно, и в странах с уже развитой театральной традицией ливреи вельмож носили современники скоморохов, Шекспир и Мольер). Сохранился уникальный документ – челобитная группы скоморохов в Приказ Большого дворца, ведавший личными царскими владениями. Трое скоморохов, именовавших себя людьми боярина князя И. И. Шуйского (младшего брата покойного царя), и один – боярина князя Д. М. Пожарского, по имени «Федька Степанов сын Чечотка», 25 мая 1633 г. пришли в дворцовое село Дунилово «для своего промыслишка», а там их задержал, запер в бане и ограбил – «вымучил», как они писали, много денег «приказный», управляющий села А. М. Крюков [14, 168]. Причем у скоморохов Шуйского отнято было 12 рублей, а у скомороха князя Пожарского с характерным прозвищем «Чечотка» – 20 рублей, сумму огромную, говорящую о доходности их представлений. И эти люди, которые сами «с ходьбы к нему Андрею явились», видимо, как всегда водилось на Руси, для получения разрешения местного начальства на гастроли, но, ограбленные этим начальством, не чувствуют себя бесправными. Они жалуются на него в приказ, ведь за ними – авторитет их могущественных покровителей. Возможно, веселые артисты помогали развеять «черный недуг», или «немочь», ту нервную болезнь, на которую часто жаловался Дмитрий Михайлович.

Пожарский, видимо, был явно неравнодушен и к охоте, и к хорошим лошадям. Старый воин держал обширные конюшни в Москве и своих сельских владениях. По его духовной видно, с какой тщательностью он делит между наследниками коней, выделяя их породы, масти, стоимость. Интересное известие обнаружено недавно – в 1621 г. из Казенного приказа велено было наградить хорошим сукном «конюха мастера» князя Д. М. Пожарского «цыгана Ивана» за то, что он «на государеве аргамачье конюшне» вылечил четырех лошадей «его государева седла» [126]. Упоминание о цыганах в это время вообще редкость, наверное, этот Иван оказался в России в Смуту с молдаванами или венграми, и князь Дмитрий действительно держал у себя коновала искуснейшего (чем всегда славились цыгане!), которому доверяли лечить лошадей, назначенных нести самого Михаила Федоровича.