День народного единства: биография праздника

науки, пошлю учиться до Европы, до Цесарской земли, альбо до Болоньи, до Падвы, до Веницеи…» Вон як, княже друже! Для чего полатине чести втай да шлёндать чтери вёрсты до моего замку?.. Ха! Нехай тебе сёдлают хоць якого аргамака, езжай себе до академии хоць с музыкой да читай себе на здоровье по- латинску да по-польску да по-гишпаньску, хоць Мюнстера, хоць Коперника, хоць яки хочешь книжки» [14, 34].

После такой аттестации Дмитрия молодой Хворостинин связывает свою судьбу с новым царем и не обманывается в своих надеждах. Царь мечтает о преобразованиях и европеизации Руси. Правда, насмешки приезжей шляхты над русскими непорядками и запущенностью, а также спокойное отношение самодержца к польским бесчестиям коробят Хворостинина: «Не так, не так великий государь, – вздыхает про себя князь Иван. – Не больно ль много поноровки шляхте! Чать, русская наша земля… Авось и без шляхты построимся, без пересмехов этих… Построимся ужо…» [14, 143]. Судить о дальнейшей развязке «Дикого камня» сложно… Со страниц «Литературной газеты» раздался разгневанный окрик: «Превратить историю своей страны в лживый анекдот, в объект для сквернословия – такое желание, конечно, может придти в иную голову, но непонятно, почему не нашлось никого в редакции журнала «Красная новь», кто смог бы оградить от этого советского читателя» [33]. Протесты критиков прервали публикацию продолжения романа Давыдова. В свою очередь А. Галкин отказался от дальнейшей работы над своей трилогией о Смутном времени.

Летом 1936 г. переиздается малоизвестное произведение А. Толстого «Повесть Смутного времени (1612 год)» (1922), пунктирно освещающее московский бунт против Лжедмитрия, восстание Ивана Болотникова и эпопею с Тушинским вором. В 1937-м повторно публикуют историческую прозу Г. Шторма – «Повесть о Болотникове» (1930). С одной стороны, Шторм показывал главного героя в качестве эмиссара второго самозванца, которому Болотников, будучи в Самборе, обещался верно служить воеводою. С другой стороны, под знаменами самозванца Болотников начинает крестьянскую войну, угрожавшую корыстным планам Лжедмитрия II и его польской свиты (в повести также освещался московский бунт против Лжедмитрия I).

В момент ухудшения отношений с Варшавой в Советском Союзе была переиздана десятитысячным тиражом монография академика С. Ф. Платонова «Очерки по истории Смуты в Московском государстве XVI–XVII вв.» На дворе стоял 1937 г., и книга «врага народа» (!) могла выйти из типографии только с разрешения, если не по инициативе самой высокой инстанции – Сталина. В предисловии от издательства обращалось внимание на то, что «работа Платонова раскроет перед ним (читателем. – В. Т.) тот богатый источниковый материал, который ждет еще исследователя-марксиста» [40, 4] (по существу, приглашение советским историкам плотнее заняться Смутой). В том же году к переизданию была подготовлена монография ученика С. Ф. Платонова, еще одного представителя Петербургской школы – профессора П. Г. Любомирова «Очерки истории нижегородского ополчения. 1611–1613 гг.» (1939).

В 1939 г. писатель Всеволод Иванов предложил в комедии «Вдохновение» новый канон изображения Лжедмитрия и отношения к нему. По сюжету, трое советских актеров, занятых в постановке фильма «Дмитрий Самозванец», вдруг попадают в век XVII и встречаются в прошлом с авантюристом Лжедмитрием, эстетствующим циником и начитанным чернокнижником, озабоченным маскарадами и будущим своим наследником. Когда происходит выступление посадского люда, Лжедмитрий, еще вчера тяготившийся католической опекой, сзывает всех поляков в Кремль и требует «москалей… бить и вешать». Артист Фома Конев, не желающий жить «под шляхетским кнутом», вместе со стрельцами участвует в московском восстании и поражает Самозванца из арбалета. В финале пьесы майские события 1606 г. породнились с октябрем 1917-го: «…после смерти Самозванца Конев и его честные и простые друзья пошли в ряды Болотникова. И не их ли дети были в полках Степана Разина? И не их ли внуки и правнуки лили пушки для Пугачева? И не их ли праправнуки стояли на баррикадах Октября?» [19, 132]. Пьеса «Вдохновение» приглянулась В. И. Немировичу-Данченко, о чем театральный режиссер сообщил Иванову в телефонном разговоре: «В вашей пьесе превосходный язык, прекрасные характеры. Например, Самозванец… В русской литературе не было еще такого Самозванца…». В январе 1940 г. МХАТ принял пьесу «Вдохновение», однако постановка, несмотря на усилия Немировича-Данченко, так и не состоялась.

Известна сталинская сопричастность к возвращению на оперную сцену темы Смуты. Талантливый композитор Борис Асафьев на либретто Михаила Булгакова пишет оперу «Минин и Пожарский». Как предположила Елена Булгакова, в ноябре 1936 г. председатель Всесоюзного комитета по делам искусств П. Керженцев доложил о «Минине» самому Сталину и «это было встречено одобрительно». Тем не менее уже к весне следующего года Большой театр изменил свои планы (опера Асафьева так и не состоялась, а Михаилу Булгакову пришлось выслушать от заместителя заведующего отделом культурно-просветительской работы ЦК ВКП(б) А. Ангарова упреки в том, что писатель «не любит русский народ» и поляки в либретто «очень красивы») [4, 409].

По почину бывшего секретаря нижегородской парторганизации А. А. Жданова ставка была сделана на классическую оперу Михаила Глинки «Жизнь за царя», «перелицованную» поэтом С. Городецким и дирижером С. Самосудом в «Ивана Сусанина» (уже после премьеры оперы писатель А. Толстой загадочно отреагирует: «Самосуд над Глинкой…»). В опере Глинки подправили мотивацию самопожертвования главного героя. Отныне Сусанин спасал от поляков не молодого Михаила Романова, а русскую столицу [18]. «Нужно снять пошлую монархическую позолоту с оперы, – писал в 1937 г. дирижер С. А. Самосуд, – и опера зацветет глубоким, подлинно народным, патриотическим чувством, чем будет очень близка современному зрителю: ведь в России в это время было вторжение поляков. Нужно восстановить историческую правду» [56, 37]. Полагалось, что таковым был замысел самого композитора. Администрация и труппа Большого театра в достаточно сжатые сроки освоили обновленные либретто и партитуру. Особое внимание постановщики уделили вражеским образам. В либретто возникает фигура Сигизмунда III и ремарка о германских рыцарях на службе польского короля. Прежде порицаемые танцевальные эпизоды с польскими персонажами теперь приветствовались. «В этих непрерывных, нарочито изысканных и внешне блестящих мазурках, полонезах, с которыми поляки выступают не только на балах, но и в избе Сусанина, и в лесу, Глинка тонко подчеркнул свое ироническое отношение к польской шляхте, к ее легкомыслию, пустоте, петушиной важности, – полагал режиссер Б. А. Мордвинов. – И мы стараемся нарисовать образы польских интервентов такими же ироническими красками, какими они нарисованы самим Глинкой» [37].

По справедливому замечанию В. Живова, постановка оперы имела характер широкомасштабной государственной акции [18, 54]. До июня 1941 г. «Иван Сусанин» шел в Большом театре с аншлагами, приобщив к подвигу Сусанина более 200 тысяч зрителей. Помимо Москвы, оперу поставили в Ленинграде, Киеве, Харькове, Саратове, Куйбышеве, Одессе, Горьком и Ворошиловграде. В марте 1940 г. опера полностью транслировалась для зарубежных радиослушателей. После премьеры оперы спохватились обществоведы: «К сожалению, наши советские историки совершенно не занимались исследованием вопроса об Иване Сусанине, – сокрушался В. Самойлов. – Антинаучные установки так называемой исторической школы М. Н. Покровского, долгое время господствовавшие в советской исторической науке, исключали возможность объективной постановки вопроса о личности и подвиге Сусанина» [55, 64]. При оценке подвига Сусанина предлагалось исходить из того, что смерть Михаила Романова нужна была польским «цивилизаторам», чтобы ослабить сопротивление Московского государства. Воениздат подготовил для красноармейцев брошюру «Иван Сусанин». Ее автор умолчал о монархической подоплеке событий и на «правах свидетеля» воспроизвел предсмертный диалог Сусанина с поляками, который костромской крестьянин заключил словами: «Вот вам голова моя, но Москвы вам не видать» [9, 28].

Кстати, прославляя Ивана Сусанина как народного героя, современники вынуждены были подкорректировать оценку другого народного подвижника – Ивана Болотникова. В 1933 г. сам Сталин назвал Болотникова в ряду исторических персоналий, всегда интересовавших большевиков [60, 9]. Историки успели откликнуться на сталинские слова сборником документов «Крестьянская война в Московском государстве начала XVII века» (1935), чей составитель Н. И. Ульянов вскоре был арестован, и припозднившейся статьей П. Ароновича «Восстание Болотникова» в первом номере «Исторического журнала» за 1937 г. Потом неожиданно изменились тематические приоритеты. Фигура Болотникова непредсказуемо сместилась на периферию научного интереса,