Логунов пальцами загасил папиросу.
— Вот ведь тоже человек! Тоже своего требует, — весело сказал шустрый старик — делегат крестьянского съезда и покосился на малыша, деловито сосавшего материнскую грудь.
— Человеком пренебрегать нельзя, шут его знает, что из него впоследствии получится, — наставительно заметил знакомый Логунову солдат и засмеялся. — Я, как прочитал это, — верно, думаю. Сущая правда.
Завязался разговор о переменах в жизни; разговор горячий и пристрастный, поскольку каждого он близко касался.
— Имущество надо у всех отобрать, свалить в одну кучу, а потом разделить поровну. Чтоб, значит, полное равенство и справедливость, — предложил чубатый парень с нагловатыми, чуть выкаченными глазами. Он невозмутимо продолжал курить, пуская дым и свысока поглядывая на остальных.
— Как отобрать?.. И коровенку мою? — живо повернулся к нему старик.
— Все отобрать начисто, — подтвердил парень и бросил окурок прямо под ноги женщине. — У тебя вот корова, а у меня ее сроду не было. Я молока не пью.
— Одну водку хлещешь, — неодобрительно сказала женщина, укладывая рядом, с собой насытившегося ребенка. — Когда их, таких вот, пятеро — молоку радуешься не знаю как. Спросил бы у своей матери.
— Что мне мать! — Парень мотнул головой, отчего свисающий низко чуб передвинулся у него на лбу. — Может, у самого имеются дети, я разве знаю...
— Ты, стало быть, как кукушка: кладешь в чужие гнезда, — с осуждением заметил солдат. — Тогда тебе об этом и рассуждать нечего.
— Может, вот они получше жить будут. Хоть бы уж! — женщина бережно, чтобы не разбудить ребенка, поправила одеяльце.
Лицо у нее простое и симпатичное. Под глазами густо залегли морщинки, свидетельствующие о нелегко прожитой жизни.
— Но имущество поделить все-таки придется. Так? — воспользовался паузой чубатый парень.
— Допустим, — сказал Логунов со скрытой усмешкой. — Тебе отвалят колесо от маховика, ему вот — машинный вал... то-то фабрика у вас завертится! Наработаете товару.
Все засмеялись, и парень в том числе.
Мухина Логунов заметил не сразу: его обступили со всех сторон, загородили спинами. Логунов подошел ближе.
— Ты что же хочешь... мира с капиталистами? — услышал он слова, сказанные приятным густым голосом. — Пока сами крепко на ноги не станем, они нас задушить готовы с превеликим удовольствием.
Сверкнули удивительно живые, выразительные глаза.
Одет Мухин в неизменную кожаную куртку, из-под нее выглядывала застегнутая доверху рубаха- косоворотка; простого покроя брюки заправлены в сапоги. Держался он очень естественно, без тени рисовки. На разговор реагировал быстро, подкрепляя слова жестом и мимикой. Кто-то позади Мухина тоненьким голосом скопца сказал:
— Зачем же сеять недоверие? И без того жизнь сложна. Нужно учиться забывать.
Мухин живо повернулся.
— Э-э, батенька, — громко возразил он. — Этой философии две тысячи лет. Стара, как миф о Христе. Но также служит имущим. Учиться забывать? — повторил он с негодованием. — Не скажете, что именно? Как нас обирали до нитки? Как плетьми секли? Как на каторгу гнали? Это забывать?.. Нет. Слуга покорный.
— Но собственность ее нами выдумана. Это старейший институт, — продолжал тот же голос.
Мухин вдруг хорошо и с хитрецой улыбнулся:
— Знаете, есть такой афоризм: добро, которое украл и хранил много лет, — трижды священная собственность. Уместно вспомнить, не правда ли?..
В городе упорно распространялись слухи о том, что в наступившем году американские фирмы откажутся завозить плуги и шпагат для сноповязалок. В Амурской области зажиточные крестьяне и кулаки- стодесятинники довольно широко применяли уборочные машины — жатки, сноповязалки. В страдную пору машины позволяли восполнить острую нехватку рабочих рук. Поставку сельскохозяйственных машин на Дальний Восток еще с начала девятисотых годов монополизировали американские фирмы — «Международная компания жатвенных машин в России» с правлением в Чикаго и синдикат «Интернейшнл Харвестер и К°». В Благовещенске, Ивановке, Тамбовке и других крупных пунктах области они имели свои отделения, склады сельскохозяйственных машин, своих доверенных и уполномоченных.
Слух о намерении американских фирм волновал крестьян. Об этом заговорили делегаты крестьянского съезда.
— Да, грозят, — сказал Мухин. — Вот вам еще одно свидетельство, как международный капитал относится к нам. На словах в Вашингтоне приветствуют революционную Россию, на деле нам чинят препятствия во всем. Закрыли по настоянию консулов маньчжурскую границу, чтобы мы не могли вывезти с КВЖД закупленный нами хлеб. Сейчас предупредили, что не будет шпагата. Заранее предупредили. До сева. Теперь зажиточный амурский мужик соображает: нет шпагата — не пойдут сноповязалки. Рук в деревне мало — война забрала. Значит, надо меньше сеять. Так? — И он, слегка щурясь, посмотрел на обступивших его крестьян.
— Так, так, — подтвердили сразу несколько голосов.
— Меньше посеем, меньше и хлеба соберем, — продолжал Мухин, внимательно следя за тем, доходят ли его слова. — В конечном счете это ударит по всем. И в первую очередь по рабочим — по главной силе революции. Нас хотят задушить костлявой рукой голода. Нет, не задушат! — воскликнул он. — Трудящиеся крестьяне — надежный союзник рабочего класса. Надо приложить все старания, чтобы посеять как можно больше. Сообща подумаем, как убрать урожай.
— Понятно, Федор Никанорович. Не сумлевайся, — веско сказал старик делегат.
— Нет, какая, однако, подлость! Что эти фирмы затеяли, а?
Старательно набивая трубку табаком, Мухин с насмешливой улыбкой наблюдал за оппонентами. Столько ума и живого юмора было в его глазах, так выразительно весело он смеялся, таким был остроумным и находчивым в разговоре, что каждый невольно поддавался его обаянию. Мухин был человеком, которого знали и любили тысячи людей, ненавидели сотни, но считались с ним все без исключения.
Федор Никанорович пригласил Логунова в кабинет. Сам уселся за небольшим столом, на котором почти не было бумаг. Свой рабочий день он проводил большей частью на предприятиях, в солдатских казармах, там на месте и решал возникавшие вопросы.
Логунов рассказал о нуждах флотского отряда. Мухин слушал, чуть склонив голову набок.
— Поможем. Обязательно поможем, — твердо пообещал он. И сам стал расспрашивать о делах в Хабаровске. — У нас положение более сложное, — продолжал он, просмотрев и подписав какие-то бумаги. — Буржуазия, казачья верхушка, меньшевики и эсеры — все объединились сейчас против нас. Подозреваю, что не без участия японцев. — Он оглядел еще раз Логунова своими карими глазами, и чуть заметная усмешка тронула его полные губы. — Но мы поджимаем их снизу. Знаете, как река весною подтачивает лед? Кажется, все надежно, прочно, неподвижно — вдруг кряк! — и пошло ломать. Никакими силами не остановишь вешней воды.
В кабинет заглянула чья-то голова с длинными, запорожскими, свисающими вниз усами. Показавшись, хотела скрыться.
— Заходи, заходи, — поманил пальцем Мухин.
Вошли три красногвардейца с винтовками: двое молодых парней и обладатель великолепных усов — высокий худой человек.
— Что за драку вы учинили? — спросил строго Мухин.
Усатый выдвинулся немного вперед, виновато развел руками.
— Мы и не хотели, Федор Никанорович. Так вышло.
— Не могли разве словами убедить?
— Ну да. Убедишь, — скептически заметил парнишка с расцарапанной щекой. Пальто у него держалось на одной-единственной пуговице. — Встанет эсер — язык в четверть, ворочается легко в любую
