ожидание, некрытый страх.
«Вот оно — началось, — невесело подумал он. И тут же бесповоротно решил: — Никакого завоза на Незаметный. Пусть подыхают с голоду. Пусть...»
Из толпы вынырнул Сташевский. Сокрушенно покачал головой:
— Знаете, везде одно и то же. В Харбине Совет захватил власть. Ужасно, не правда ли?
— Не может быть, — усомнился Левченко. У него заныло под ложечкой, как только он вспомнил о вкладе в Русско-Азиатском банке.
— К сожалению, господа, все верно. Я сам читал телеграмму, — грустно подтвердил Сташевский. — Увы! Я становлюсь глашатаем только печальных вестей.
На площади возле собора начинался митинг.
— Что ж, подойдем ближе? Послушаем, — предложил Мавлютин.
— Благодарю. С меня довольно, — заявил Левченко.
Так они и глядели со стороны на подвижную, непрерывно колышущуюся толпу. Над площадью то воцарялась тишина, и тогда колыхание людского моря почти прекращалось; то вдруг взметывались вверх шапки, люди потрясали оружием, размахивали руками, и через несколько мгновений до Левченко и Мавлютина доносился глухой рокот и шум, как от морского прибоя. Люди на тротуарах жались поближе к своим домам.
Над городом поплыли величественные звуки «Интернационала».
Мавлютина окликнул Чукин. Купец был странно весел; глаза у него будто смазали маслом. Он представил полковнику маленького, по-европейски одетого японца.
— Всеволод Арсеньевич, знакомьтесь! Господин Хасимото Николай Кириллович — коммерсант из Осака.
Человек нашей, православной веры.
Японец быстро оглядел Мавлютина черными глазками в узких прорезях, и широкое лицо его еще более раздвинулось в улыбке. Сверкнули белые зубы.
— Очень счастлив познакомиться. Наслышан много о вас, — сказал он, весь сияя. — Не правда ли, сегодня отличный зимний день.
Говорил он по-русски превосходно, может быть, только излишне тщательно выговаривал слова.
— Если бы этот день не был омрачен, — вздохнул
Мавлютин, глядя на толпу, расходившуюся с митинга.
— О да! Я вас понимаю. И разделяю ваши чувства, господа, — сказал японец сразу погрустневшим голосом. — Я ведь русский по образованию. Учился на филологическом факультете в Петербурге. Чудесная пора — студенческие годы! Мои лучшие воспоминания связаны с Россией.
— А вот один из лидеров местных большевиков! — Чукин показал глазами на подходивших к ним Потапова, Савчука и Логунова.
Савчук, видно, рассказывал что-то веселое, озорное; Потапов, повернув голову, сбоку чуть вверх глядел на него и громко смеялся. Логунов шел на шаг впереди и тоже улыбался.
— Который, матрос? — живо обернувшись, спросил Мавлютин.
— Нет, штатский, — подсказал Хасимото. — Потапов Михаил Юрьевич. Был на каторге и в эмиграции. Очень знающий, дельный человек. — И, сняв шляпу, он почтительно поклонился Потапову. — Здравствуйте! Сегодня у вас большой успех.
— И вас это, кажется, огорчает? — быстро спросил Потапов.
— О, я только гость в вашей великой стране. Споры хозяев меня не касаются. — Хасимото улыбкой показал, что он понимает намек и вполне оценил избранную Потаповым форму шутки.
Потапов, проходя мимо, задержал свой взгляд на Мавлютине. На какую-то секунду взоры их скрестились. Мавлютин был уверен, что за это время Потапов успел раз и навсегда определить свое отношение к нему. Пока Потапов умными, пытливыми глазами смотрел на Мавлютина, у того вдруг вспыхнуло острое чувство личной ненависти к нему.
— Я бы расстрелял его собственной рукой, — сдавленным голосом сказал он, глядя вслед Потапову.
Хасимото быстро взглянул на полковника и отвел глаза.
— Прошу вас, господа, ко мне. Вчера из деревни калужонка привезли. Вспрыснем, а? — потирая руки от предстоящего удовольствия, предложил Чукин.
Японец вежливо отказался. Левченко тоже сослался на неотложные дела.
По дороге домой Алексей Никитич второй раз за этот день столкнулся с Василием Ташлыковым. Конюх был явно навеселе.
— А, наше вам, сорок одно с кисточкой! — развязно закричал он, снимая шапку и насмешливо кланяясь. — Значит, и вы, Лексей Никитич, так сказать, за новую власть. Вот и полушубочек надели, не побрезговали. — Он потрогал полу своей обтрепанной тужурки и предложил: — Сменяем, хозяин, а? Уж коли вам переодеваться, так в настоящую рвань. Я ведь придачи не прошу. Так на так. Только слышь, хозяин, — волчьи уши под овчиной не спрячешь. Н-нет, брат! Они — торчат! Ха-ха!
— Уйди, — глухо и угрожающе сказал Левченко. — Уйди, говорю.
— А ежели я не хочу? — куражился Василий. — Улица не твоя. Ежели я желаю с вами, хозяин, по душам поговорить — первый раз за столько лет. Да куда же вы, Лексей Никитич? Ау!
Левченко, сгорбив спину, быстро уходил прочь.
У самого дома на него налетела ватага восторженно оравших ребятишек. Алексей Никитич сердито цыкнул на них.
— Дяденька, не сердись. Революция! — закричал один из мальчишек.
— А ты не видишь, что это буржуй, — сказал второй.
Левченко с треском захлопнул калитку.
К Потапову недавно приехала семья: жена и сын. Временно он устроил их в доме доктора Марка Осиповича Твердякова. Теперь надо было подыскивать постоянную квартиру. Но для этого никак не выкраивалось свободное время. Жить же по-прежнему у Твердякова, хотя доктор и оказался милейшим, весьма обязательным человеком, было неудобно. В комнату приходилось ходить через помещение хозяев. Михаил Юрьевич всегда испытывал страшную неловкость, если задерживался до той поры, когда в хозяйских окнах гас свет.
Поднявшись на крыльцо, Михаил Юрьевич в нерешительности остановился перед дверью. Нет, положительно необходимо подыскать квартиру. Доктор — человек деликатный, не скажет. Но так дальше нельзя. Пора съезжать. И, решив окончательно, что на будущей неделе он постарается уладить свои квартирные дела, Михаил Юрьевич коротко позвонил.
Дверь отперла жена. Сонным голосом она спросила:
— Давно звонишь? Я задремала ожидаючи. Чаю хочешь?
— Не откажусь, конечно. Что Сережа, спит? — спросил он, снимая пальто и разыскивая в темноте крючок вешалки.
— Представь себе, мальчик целый день бегал по улицам. Где-то там видел тебя. Полон впечатлений от демонстрации.
Она принесла стакан теплого чая и два ломтика хлеба на тарелке.
— Больше ничего нет. Утром сбегаю пораньше в булочную. Может, чай подогреть?
— Нет, зачем... Да я и не голоден, — сказал Михаил Юрьевич. Но, глянув в ясные, любящие глаза жены, понял, что она сразу же разгадала его ложь. — Ничего, Наташа. Ничего, родная, — продолжал он, привлекая ее к себе. — Самое трудное мы все-таки пережили.
Потапову казалось, что за годы разлуки Наталья Федоровна мало изменилась. Разве что взгляд стал строже, да появилась та легкая округлость форм, которая говорит, что женщине уже за тридцать. Ее пышные светлые волосы, обычно собранные в узел на затылке, сейчас были распущены и густой волной спадали на плечи. Над розовой мочкой уха висел знакомый завиток. Михаил Юрьевич, помнится, целовал его, еще когда они в первый раз сказали друг другу слова любви.
Было это в светлую петербургскую ночь. Они сидели на скамье возле Обводного канала. А на квартире Михаила Юрьевича поджидали жандармы. Из тюрьмы его выпустили только через два года. Он
