Когда-то Соня мечтала о настоящей большой дружбе с братом. Саша, будучи гимназистом, всегда посматривал на нее свысока, третируя, как глупую девчонку. У него были свои приятели, свои интересы. Потом он вздумал отправиться на фронт, уйти из дому тайком, так как не смел открыть свое намерение отцу и боялся слез матери. Из всей семьи Саша только ей доверил свою тайну. И она высоко ценила это доверие, ни словом не обмолвилась, пока шли розыски пропавшего Саши. Она страстно молилась за него и была невыразимо счастлива, когда он вернулся живым-здоровым.
Но странные сложились между ними отношения. Соня старалась создать брату необходимые удобства, комфорт, которого он был лишен так долго, стремилась угадать каждое его желание. Саша с благодарностью принимал ее заботы. В свою очередь, он не забывал о мелких знаках внимания: приносил шоколад, цветы. Но Соня видела также, что брата постоянно гнетут какие-то думы. Он становился все более раздражительным, угрюмым. Изменив прежние привычки, Саша то целыми днями безвыходно сидел в комнате и без конца курил, то, напротив, чуть свет отправлялся бродить без цели по окрестностям. Возвращался он в таких случаях поздно, бесконечно усталый и голодный, но все такой же мрачный. Соня как-то попыталась вызвать брата на откровенный разговор, чтобы узнать причину его дурного настроения. Саша взволнованно и горячо заговорил о вещах, в которых она так ничего толком и не поняла. Это рассердило его: он упрекнул сестру в черствости и равнодушии к людям. Соня заплакала. Повторные попытки объясниться также ни к чему не привели.
После смерти матери домашнее хозяйство целиком легло на плечи Сони. Алексей Никитич редко вмешивался в ее дела, определив только общую сумму ежемесячных расходов на стол и прочие надобности. В доме держали кухарку и конюха. Кроме того, со стороны приходили поломойка и прачка. После ухода Василия нового конюха еще не подыскали. Теперь Саша ежедневно по утрам сам колол дрова и носил их на кухню.
— Кажется, это единственное, что оправдывает мое пребывание в доме, — с грустной усмешкой сказал он как-то сестре.
Соня посмотрела на брата большими печальными глазами и ничего не ответила. В ее голове не укладывалась мысль о том, что родной дом может оказаться чужим. Почему? В силу каких причин?
Над этим она размышляла сейчас, сидя за вышивкой. Ее мало интересовало все происходящее за стенами их дома. Она довольствовалась тем, что усваивала и высказывала чужие банальные взгляды на события, не помышляя даже о том, чтобы составить свою собственную точку зрения.
В Сашиной комнате слышались голоса. Вероятно, к нему зашел кто-то из знакомых. Потом разговор за стеной оборвался, доносились только легкие и быстрые шаги брата. Внезапно Саша появился на пороге ее комнаты с газетой в руках, с расстегнутым воротом и пылающим взглядом.
— Ты представь только, что я сейчас узнал! Представь, — громко, негодующим голосом воскликнул он и шагнул в комнату, оставив дверь открытой. — Эти ограбления, эти убийства в гостинице «Париж», которые все тут приписывают милиции и Красной гвардии, они, оказываются, дело рук — кого бы ты думала? — господина Каурова и твоего любезного обожателя Варсонофия Тебенькова. А газеты кричат о злодействе красных. Нет, какая подлость! Какая низость! И оба они — свои люди в вашем доме... Убийца целует руки моей сестре и, вероятно, может рассчитывать на взаимность... Я уже что-то слышал о ваших отношениях. Что ж, продолжай! Он нисколько не хуже всех других в этом доме...
Скрестив на груди руки, Саша уничтожающе посмотрел на сестру.
Соня, готовая разрыдаться, глядела на него, ничего не понимая, чувствуя, что брат незаслуженно и больно оскорбляет ее.
— Саша, уверяю тебя: все ложь! Не верь! — Она приложила обе руки к груди.
— А мы тут все говорим о гуманности, культуре. Рассуждаем о судьбах России. Собираемся что-то спасать. Хороши, однако, спасители! — саркастически продолжал Саша. — И твой разлюбезный Варсонофий хорош! Ходит франтом: сапоги рантом. А внутри что — торичеллиева пустота. Как ты этого не видишь?
Соня удивленно посмотрела на него, рассердилась и, закрыв лицо руками, вдруг заплакала.
Саше стало совестно и больно. «Зачем я оскорбил ее?» — подумал он. Но злые, несправедливые слова продолжали срываться с языка.
— Ну зачем ты меня мучаешь? Зачем? — воскликнула Соня, со страдальческим выражением лица посмотрев на него. Слезы катились по ее щекам.
— Прости, сестренка! Извини меня, пожалуйста, — Спохватился Саша и стал нежно гладить ее руки. — Ты хорошая, чистая, только... слепая. Может, и лучше, что ты не замечаешь окружающей грязи. Но ведь рядом течет другая жизнь. Рядом ходят настоящие люди. По крайней мере они чисты в своих побуждениях. Эх, Соня, если бы ты знала... Как мне тошно и душно в этом доме!
— Вот как! Так за чем же дело стало? Я тебя не держу. Иди! — угрюмым, надтреснутым голосом сказал Алексей Никитич: привлеченный громким разговором, он уже несколько минут, никем не замеченный, с мрачным видом стоял в дверях.
— Отец, что ты говоришь! — вскричала Соня.
— Оставь, сестренка. Я уже не маленький. — Саша отстранил ее, шагнул вперед и тихо спросил: — Хочешь поторопить события, отец?
Спокойный тон вопроса удивительно отрезвляюще подействовал на Алексея Никитича. Он собирался грозно крикнуть сыну: «Вон!» — и тут же указать на дверь. Но, взглянув в решительные глаза Саши, Левченко поспешно отвернулся. Переступив в замешательстве с ноги на ногу, он ушел к себе в кабинет и надолго закрылся там.
Саша постоял возле окна, машинально водя пальцем по стеклу.
Мороз крепчал; окна затянуло тонкими ледяными узорами, похожими на листья папоротника.
На улице падал снег. Из-за него казалось, что мир, видимый из окна, кончался через две улицы.
Соня вытерла платочком глаза, посмотрела в зеркало.
— Так-то мы встречаем Новый год, — вздохнув, сказала она. — Ты пойдешь к Парицким? Звали.
— Никуда мне не хочется идти, — откровенно признался Саша. — Впрочем, если ты так желаешь... Только не суди меня строго: я сегодня напьюсь.
В просторном особняке Парицкой, отгороженном от улицы высоким забором, поселились смятение и страх. Они растеклись по комнатам, и каждый из обитателей дома не раз ощущал на себе их леденящее дыхание.
Встреча Нового года, вопреки обычаю, проходила менее шумно и за закрытыми шторами окнами.
Гостей ждали к одиннадцати. Юлия Борисовна обещала приятный сюрприз — знакомство с петроградской знаменитостью.
Белели тонкие скатерти, сверкали хрусталь и серебро, искрилось вино в графинах. Весь громадный стол был заставлен яствами.
Хозяйка была одета в длинное темно-зеленое платье из тяжелого шелка, с буфами на плечах и высоким, наглухо застегнутым воротом.
Катя в соседней комнате осматривала себя в зеркало, вертелась перед ним так и этак, любовалась и новым платьем и собой.
Из кабинета через открытую дверь за нею с усмешкой наблюдал Джекобс — единственный мужчина, оставшийся в квартире после отъезда Перкинса во Владивосток для встречи с Колдуэллом — консулом Соединенных Штатов.
По случаю праздника журналист приоделся. На нем был щегольской коричневый костюм в полоску, жилет и галстук бабочкой.
Джекобс никогда не стеснял себя в отношениях с женщинами. Отчего не поволочиться и за хозяйской дочерью? Он поглядел опять на Катю, подивился ее плоской фигуре и усиленно задымил сигарой.
В передней послышались голоса. Пришли лесозаводчик Бурмин и его жена — черная, худощавая женщина в узком платье со шлейфом.
Юлия Борисовна кинулась к ней, клюнула носом в щеку, и обе затараторили без умолку.
Катя завела граммофон. Он пошипел, пошипел и рявкнул неимоверно густым басом: «Вдоль по Питерской!» Катя отпрянула, будто испугалась, и побежала по внутренней лестнице вниз за Соней Левченко.
