не понадобятся.
Машка говорит, что любит давать в долг. Считает, что так деньги будут целее. Нет денег — нет соблазна потратиться на какую-нибудь ненужную, но приятную ерунду.
В общем, машину я отволокла в сервис. Оказалось, что очень вовремя. Ремень генератора почти полностью перетерся, тормозные колодки сточились, масло течет, и в любой момент моя «Хонда» могла помереть на дороге, как загнанная лошадь. Тащить в сервис мертвую машину — дополнительные сто долларов на эвакуатор.
Раньше я пользовалась автосервисом возле дома. Это был маленький бетонный ангарчик с железными воротами, вечной очередью и хмурыми похмельными мастерами. Мастера вытирали вымазанные машинным маслом лапищи о засаленные рабочие комбинезоны, бурчали себе под нос насчет женщин за рулем и цен на запчасти. В сервисе всегда воняло бензином, дешевым табаком и прокисшим пивом, зато это было близко к дому и недорого.
Но теперь я переехала на другой конец Москвы, и таскаться туда нет никакого резона. Павлик посоветовал автомастерскую где-то на «Пражской». У черта на рогах, почти у МКАД, семь дней на оленях, зато делают хорошо и быстро. К тому же Павлик дал мне карту постоянного клиента, по которой можно было получить десять процентов скидки.
Сделали действительно быстро. В понедельник я отвезла машину. Сегодня среда, а мне уже звонят и говорят, что все готово.
От «Пражской» пришлось пилить пять остановок на автобусе, а потом — пешком через промерзший пустырь. Ну и что? Зато в этом сервисе мастера вежливые, в чистых комбинезонах, в углу — кофейный автомат (и кофе варит на удивление приличный), диванчик для посетителей обтянут черной кожей, мягкий, и пружины не торчат.
Машина ждала во дворе — чистенькая, умытая. Мотор работал с сытым урчанием, звук был мягкий, какой-то даже бархатный. В общем и целом машинка помолодела на десять лет, и было приятно ехать на ней по Третьему кольцу, знать, что под капотом все работает как надо, радоваться, что моя «Хонда» — чистенькая, блестящая, почти как новая. Понятно, по нашим дорогам уже завтра она снова покроется коркой грязи. Но сегодня я получала удовольствие. Господи! Какие женщины все же дуры! Чистая машина, стаканчик кофе из автомата — и ты почти счастлива!
Натка позвонила, когда я съезжала с Третьего кольца на Каширку. Там сложная развязка, светофор стоит по-дурацки, и надо все время смотреть по сторонам, чтобы не попасть под колеса какого-нибудь большегруза. Общеизвестно — водители большегрузных фур сами по сторонам не смотрят. Да и с чего бы? Говорят, у носорога очень слабое зрение. Но при его габаритах это не его проблемы…
Я прижала трубку плечом к уху и перестроилась. Сзади обиженно хрюкнула клаксоном малолитражка. Держать телефон плечом было неудобно. Где-то у нас валялись от него наушники, надо бы найти.
— Лен! — Наткин голос в трубке был очень далеким, его почти заглушал фоновый шум. Где она? В магазине? На улице?
— Лен, я в Шереметьеве! — заорала Натка.
Замечательно. Ее больной ребенок ждет не дождется, а она болтается в Шереметьеве. Хотелось бы знать, что она там делает. Провожает Лешика в командировку?
— Лен, ты извини, я должна была предупредить, но я только два часа назад узнала…
Что она узнала? Что в Шереметьеве заложили бомбу? Что Лешик — гомосексуалист, поэтому о дальнейших отношениях не может быть и речи? Что золото партии не вывезли в Аргентину, а закопали под мостом в Химках?
— Мы сейчас улетаем в Вену. Это всего на три дня, — затараторила Натка. — Пойми, я не могу допустить, чтобы он летел один.
Я дернула руль и чуть не въехала в бок длинному черному «Лексусу». Джип истерически засигналил, я притормозила, пропустила его вперед, мигнула туманками — извините, моя вина.
Значит, Натка не может допустить, чтобы гениальный Лешик, этот многодетный отец и обладатель весомых достоинств с бородавкой на носу, летел в Вену один. А чтобы больной ребенок один был — это нормально. Это мы можем.
— Сенька вчера весь вечер плакал, — сказала я. — Я его еле-еле успокоила. Ты не понимаешь, Нат? Он тебя ждет, ты обещала…
— Лен, ну я правда не могу. Ты скажи ему, что я скоро-скоро приеду. Скажи, я ему привезу хорошую игрушку…
Я, значит, привезу, а ты, Лена, скажи. Это у нас с детства, классика жанра. Лен, я бабушке нарисую открытку, а ты ей скажи пока, что ваза разбилась.
— Сама скажи. Вот позвони и скажи!
— Лен, если я сейчас позвоню, он еще больше расстроится.
— Он и так расстроится! Он сидит с температурой, ему мама нужна, он по тебе скучает, как ты не поймешь?!
— Вот только не надо давить мне на чувство вины! Между прочим, Сеньке не нужна несчастная мать. Ему нужна счастливая мать, довольная жизнью!
— Ему просто нужна мать, неважно, счастливая, не очень, главное — чтобы рядом была! — отрезала я и нажала отбой.
Ну вот, поговорили. Натка, конечно, все равно полетит в Вену со своим хмырем. Разумеется, она будет мучиться чувством вины, переживать, что бросила больного ребенка, но бородавчатый гений, отец четверых отпрысков, постарается ее утешить. Может, расскажет, что его дети вообще растут как полынь- трава и не страдают нисколько. Может, купит гермесовский шарфик. В любом случае как-нибудь успокоит. Скажет: «Ты хорошая мать, ты ни в чем не виновата, беби». И Натка с удовольствием ему поверит. А на меня долго еще будет дуться, потому что я черствая и никогда не вхожу в ее положение. В общем, ты, Лен, скажи, что ваза разбилась. А я потом привезу хорошую игрушку.
Меня окончательно разобрало зло. Чем моя сестра лучше той тетки, которую я сегодня лишила родительских прав?! Да ничем! Сеньке сейчас пять, а если посчитать, сколько он времени провел с мамой, хорошо если полгода наберется. Сначала Натка подбрасывала его то мне, то каким-нибудь своим двинутым подружкам, которые все сплошь свободные фотохудожницы, потому что решала проблемы с мужем. После развода оказалось, что ей надо работать. Ребенок снова пошел по рукам. Потом началась эпопея с устройством личной жизни: Эдик, Валерик, Борюся, теперь этот хмырь с бородавкой и большим творческим портфелем, что б ему пусто было!
Я заехала в супермаркет и купила целую коробку киндеров, которые Сенька обожает. Положила их на заднее сиденье, прекрасно понимая, что никакие киндеры не заменят маленькому простуженному мальчику настоящую живую маму. Но я должна была хоть что-то сделать, хоть как-то подсластить пилюлю.
…Дома все было плохо. Сенька ревел в комнате. Сашка — на кухне.
С порога Сашка начала орать:
— Мам! Я больше не могу! Когда его уже заберут?! Ты знаешь, что он сделал?! Ты даже не представляешь!
Я действительно не представляла.
— Сань, — попросила я. — Давай сперва поставим чайник и успокоимся.
Какое там успокоимся!
— Он вывернул на клавиатуру твою «Шанель»! И теперь у нас ни «Шанели», ни клавиатуры! Я ему сто раз говорила — не лезь! А он…
И что мне прикажете делать? Отчитать Сашку? Сказать, что она должна лучше присматривать за Сенькой, и тогда все будет в порядке? Поставить Сеньку в угол и запретить ему приближаться на метр к компьютеру и к моей парфюмерии?
Я вдруг почувствовала себя совершенно беспомощной. Мне было до слез жалко и Сашку, и Сеньку, и мою неразумную сестру, которая гоняется за своими мифическими любовями и в упор не видит собственного ребенка. Еще я жалела ставшего по моей милости сиротой Диму Калмыкова. И себя тоже жалела.
Ну почему, почему не бывает все просто и однозначно? Здесь — черное. Здесь — белое. Это хорошо, а это, напротив, плохо? И что мне делать, ну вот что?! Я не могу заменить Сеньке маму, не могу проводить с
