окнами. Прикормленные бомжи, которых по зиме то и дело обнаруживаешь в подъезде.
С учетом того, что у нас не было лифта, а лампочки на лестнице то и дела перегорали (или просто кто-то их тырил, не знаю), отдельное удовольствие — это возвращение зимой с работы. Шуба отсырела и весит сто пудов, сумки оттягивают руки, от усталости с ног валишься. Идешь и натыкаешься впотьмах где- нибудь между третьим и четвертым этажом на вонючего пьяного бомжа, который притомился на улице и пошел в подъезд поспать в тепле. Споткнешься об него, так он тебя же еще и обматерит. Поначалу я сама пыталась растолкать и выпроводить бомжей из подъезда, потом стала просто вызывать милицию. Звонила и говорила: у нас в подъезде мертвый человек. Скажешь, что пьяный, — до завтра их не дождешься. А на труп приезжают как миленькие в течение десяти минут.
Еще одна прелестная особенность жизни без домофона по соседству с рынком — ходоки и коробейники. Они регулярно бродили по подъезду, звонили во все двери. То цыгане явятся — налей ребенку водички попить, то оптовики под конец рабочего дня пытаются реализовать нераспроданный товар. Нам предлагали картошку мешками, мед, сахар, яблоки… Я боялась, что коробейники напугают или обидят Сашку, и строго-настрого запретила ей отпирать дверь кому бы то ни было. У меня есть ключ, ее гости пусть от двери звонят на мобильный. С Сашкой в итоге все было в порядке, но однажды здорово напугали меня.
Была зима, вечер. Почему-то я вернулась с работы довольно рано и принялась готовить ужин. Сашка поехала в бассейн и должна была вот-вот вернуться. В дверь позвонили. Я, в полной уверенности, что это ребенок из бассейна вернулся, открыла дверь, даже не посмотрев в «глазок». Да так и замерла на пороге.
В дверях стоял здоровенный мужик с топором в руке. Рядом притулилась тележка вроде тех, с которыми старушки ходят на базар. А на тележке лежал мешок, перепачканный кровью. Я охнула и попятилась, на ходу соображая, как бы половчее добраться до телефона. Господи! Какая идиотка! Я сама, собственными руками открыла дверь маньяку! В голове проносились кадры из голливудских триллеров, которые мы с Сашкой любили смотреть по телику: глупая беспечная американка открывает дверь сумасшедшему серийному убийце. Еще почему-то вспомнилась старушка-процентщица (хотя на Раскольникова этот уркаган никак не тянул). Убил старушку-соседку и теперь пришел по мою душу… Я попыталась нащупать телефон — и не смогла. Мужик ухмыльнулся, сверкнув фиксами на передних зубах.
— Хозяйка, свининки не нужно? — спросил мужик. — Свежая, третьего дня закололи.
Я дико глянула на перепачканную кровью сумку. Свининки? Свининки?!!! Господи, Лена, какая же ты дура! Он просто продает мясо! Это не отрубленные головы бывших жен, не расчлененные соседи у него в мешке. Это свининка, которой он торговал на оптовке и не смог распродать!
Я отказалась от свининки, заперла дверь и, привалившись к косяку, расхохоталась. Смеялась я долго, пока на глазах не выступили слезы. Свининки!!! Ну надо же!
Под ногами лязгнуло, лифт вздрогнул, остановился. Прибыли. Мой этаж.
Дома было непривычно тихо. Днем Натка, прилетевшая наконец из своей Вены, забрала Сеньку. Сашка сидела на кухне, пила какао и читала.
— Что, свежего Пратчетта подогнали? — поинтересовалась я.
— Если бы! Тургенев… — с ненавистью сообщила Сашка.
Тургенев? Интересно. Я глянула в мойку. Посуда вся вымыта. Чай заварен. В прихожей обувь расставлена в рядок и сумки аккуратно висят на вешалке, а не валяются в углу, как обычно. Что бы это значило? Сашке после школы нечем было заняться? Ах да, конечно! У нас же клавиатура померла! Это же как удачно Сенька вылил мою «Шанель» на клавиатуру, а! Правда, без «Шанели» жить хуже, чем с ней, факт. Но если бы жива была клавиатура, до Ивана нашего Сергеевича Тургенева Сашка бы сроду не добралась. Если свежего Пратчетта друзья-товарищи не подогнали, мы лучше посидим «В контакте» или поиграем в «Дьябло». Взять в руки программную классику моя дочь может только от полной безысходности.
Я вспомнила, как пару лет назад, вернувшись домой, я обнаружила дочь с томиком Тургенева в руках.
— Что читаешь?
— «Муму». Убила бы!
Но, насколько я помню, как раз этим все и закончилось…
— Да не собаку, Иван Сергеича твоего!
Я бы, если честно, за собаку Иван Сергеича тоже… Убить не убила бы, но все равно не пойму, что за удовольствие писать про несчастного инвалида, который утопил не менее несчастную собаку. Какая в этом красота? Может, я тупая и примитивная, но я — за радость от литературы. Я — против чернухи. Такая моя декларация прав читателя. Я люблю Пушкина и ненавижу Достоевского (бейте меня камнями, ешьте меня с кашей, но вот ненавижу — и все тут).
— Мам, ну ведь гад же Тургенев! — возмутилась Сашка.
Гад, не спорю.
— Вот зачем он написал, что собаку утопили? Он же автор! Он мог написать любой финал, любой! Мог поджечь дом этой старой гадины, мог революцию устроить, да что угодно!
Мог. И революцию, и пожар, и нашествие марсиан, возмущенных издевательствами над псинкой. И челобитную царю-батюшке, и ответ: «Приказываю оставить собачку. Ваш царь». Мог, но не стал. И я, убей бог, не знаю почему. И не понимаю, зачем «Муму» включили в школьную программу. Наверное, составители программы — как раз поклонники Достоевского. И им чем хуже — тем лучше.
Кто составляет программу по литературе? Где откапывают этих мизантропов? Ладно бы, «Мумой» дело ограничилось. Но ведь одной утопленной собаки составителям программы мало! У них если Чехов — то непременно «Смерть чиновника». Без того, чтобы кто-нибудь умер, нам никак не обойтись. Нам хеппи-эндов не нужно, у нас почему-то считается, что загадочной русской душе нет ничего слаще, чем хорошенько пострадать. В том числе — и детской душе. Зачем вся эта мерзость подросткам? Чтобы знали: жизнь — не фунт изюма? Так они, если что, и так это узнают. Все же подозреваю, составители программы хотели, чтобы дети чисто помучились.
В глазах у Сашки стояли слезы. Вот ведь странное дело: когда она играет в свои стрелялки и мочит пачками и собачек, и гоблинов, и волков-оборотней — не плачет и не рыдает. А на «Муму» — слезы. Волшебная сила искусства, будь она неладна. Написал нам Иван Сергеич собачку, как живую, до сих пор слезами умываемся. И почему такой талант надо на такие печальные вещи расходовать?
— Хватит! — сказала я тогда и забрала у Сашки Тургенева. — Потом еще три дня переживать будешь!
— Ты чего? — удивилась Санька.
А ничего. Не могла я смотреть, как Иван Сергеич моего ребенка из-за чужой несуществующей собаки расстраивает.
— Мам, мне же по ней сочинение писать, — сказала Сашка. — Придется дочитывать, а то не напишу.
— И не пиши. Или напиши как есть: не стала дочитывать, расстроилась, считаю, что следовало бы утопить Герасима для всеобщего блага, автор, выпей яду, и все прочее, как вы там в своих ЖЖ пишете?
— Так и писать?
— Почему нет?
— Так пару же вкатают!
— Да и пусть. Подумаешь!
— Так в четверти трояк выйдет?!
Сашка смотрела на меня, как на умственно отсталую.
— Сань, бог с ним, с трояком в четверти. Мне твое душевное здоровье дороже. Так что оставь в покое этого несчастного пса, иди в душ и спать. И вон почитай лучше Донцову на сон грядущий, «Муму с аквалангом». Конечно, это не классика, зато смешно и все остались живы. О’кей?
— Ну, мать, ты даешь, — протянула Сашка. — Не ожидала от тебя…
— А чего ты ожидала? Что я буду смотреть, как ты рыдаешь, и думать про четвертные оценки?
