до истины. Я ловила себя на том, что злюсь и на миссис Грант с Ханной, которые опять будоражили пассажиров, и на Харди, который, весьма вероятно, нас обманывал, да еще и совершал одну оплошность за другой. Но сильнее всего удручали меня искры страха, что мелькали в глазах мистера Харди. Я не желала видеть в нем ни тени слабости, потому что все свои надежды на спасение возлагала только на него. Подобное отношение я замечала и у некоторых других. Даже если претензии миссис Грант были обоснованны, мы все еще цеплялись за свои иллюзии, которых оставалось совсем немного.
День двенадцатый
На двенадцатый день с неба упала стая птиц.
— Значит, мы выживем! — возликовала миссис Хьюитт.
— Значит, мы умрем! — заголосила Мэри-Энн, которая паниковала по любому поводу.
— Естественно, умрем, — бодро сказал Харди в ответ на посыпавшиеся градом вопросы. — Знать бы еще когда.
— Это нам Бог послал, — провозгласила Изабелла, не утратившая суровости и благочестия; Мария даже перекрестилась.
Мистер Хоффман и мистер Нильссон без промедления схватили весла и стали подталкивать тушки к борту, а мы вылавливали их из воды.
Прокурор сказал мистеру Райхманну, что планирует упомянуть об этом на процессе в доказательство того, что у нас не было нужды убивать друг друга, коль скоро Всевышний соизволил послать нам птиц.
— Как мы могли на это рассчитывать, — возмутилась я, — если до той поры слыхом не слыхивали о подобных явлениях?
Весь день мы спорили, что же это за птицы. Ханна, взяв на себя обязанности священника, благословляла нашу пищу, вещала о Божьем промысле и утверждала, что это голуби, хотя бы в символическом смысле, ибо все пернатые посланники — либо голуби, либо ястребы; надеясь на приближение к берегу, мы по умолчанию согласились считать их голубями, а сами ощипывали буроватые перья, со смехом вгрызались в сырое мясо и обгладывали хрупкие косточки.
Всеобщую радость отравил Харди, который сказал:
— Эти птицы упали нам прямо в руки не потому, что земля близко; они упали в океан как раз потому, что земля очень далеко. Истощение — вот что их доконало.
Мы его услышали. Мы его даже поняли, но все и без него знали, что находимся мы посреди океана, вдали от берегов, — тут не было ничего нового. Просто в свете такой сказочной удачи никому не хотелось об этом вспоминать. Когда мы наелись до отвала, миссис Грант задумала провялить оставшееся мясо, чтобы оно не испортилось на солнце.
— Второго такого чуда нам не дождаться, — сказала она; мы взялись за дело и очень скоро все вывозились в перьях и птичьих потрохах, как поденщики на допотопной бойне.
Миссис Маккейн, неулыбчивая и начисто лишенная чувства юмора, удивила всех, сказав:
— Видела бы меня сейчас моя сестрица.
Нас рассмешило, что такая серьезная женщина изрекла некое подобие шутки.
Птичье мясо отдавало олифой и — еле уловимо — рыбой. На мгновение я вообразила себя хищницей, а оглядевшись, поняла, что все мы здесь хищники — от рождения. Но я ни на миг не забывала слова мистера Престона о том, сколько времени человеческий организм способен обходиться без пищи. Нам была дарована возможность на пару суток отсрочить голодную смерть, и мне это показалось величайшим благом; вспоминая тот день, я понимаю, что мы уже перестали надеяться на чью-либо помощь и пришли к мысли, что можем рассчитывать только на себя. Все, что нас окружало, вызывало у меня — впрочем, не у меня одной — какое-то странное сопереживание: и море, и небо, и эта перегруженная шлюпка с пассажирами, у которых сейчас по подбородкам стекала кровь, а искривленные от незаживающих, болезненных трещин губы кровоточили при малейшем намеке на улыбку.
Ночь
Зря мы так набросились на мясо: у многих началось сильнейшее желудочное расстройство, и всю ночь в шлюпке слышались приглушенные стоны людей, отправлявших свои естественные потребности. Я избежала этой напасти; с наступлением темноты меня охватила непонятная легкость, а дневное сопереживание переросло в острую жалость. Переполнявшее меня чувство больше всего походило на оптимизм, и когда Мэри-Энн обвила меня своими хрупкими ручками, я тоже обняла ее в ответ.
Поскольку мистер Харди в самый первый день усадил нас рядом, Мэри-Энн теперь машинально искала во мне опору. Думаю, этот инстинкт был частично обусловлен и холодной неприступностью мистера Харди — чтобы к нему обратиться, требовался едва ли не ходатай, — и постоянной занятостью Ханны и миссис Грант; я же, напротив, оставалась совершенно неприкаянной. Тем вечером, когда солнце обожгло горизонт, шлюпку окутало теплым сиянием, в котором наши физиономии с запекшейся на них кровью наводили на мысль о полчище демонов. Найдя клочок ветоши, Ханна смочила его в морской воде и стала расхаживать среди пассажиров, вытирая им лица. Тут даже Мэри-Энн сообразила, какой у нее вид: вглядевшись в других, облепленных перьями и потрохами, она сделала выводы о себе.
— Грейс, — прошептала она, пряча лицо в ладонях, — нет ли у тебя какой-нибудь тряпочки?
— А тебе зачем? — спросила я.
— Умыться! Я кошмарно выгляжу, да?
Я ответила, что тряпочки у меня нет, зато у Ханны есть и Мэри-Энн, когда до нее дойдет очередь, сможет рассчитывать на помощь Ханны, как и все остальные.
— Еще не хватало! — воспротивилась Мэри-Энн. — Ты только подведи меня к бортику, ладно? Я сама умоюсь. — Она указала на свободное место рядом с мистером Престоном и, пока мы туда шли, цеплялась за меня, но и там не отпустила. — Ой, не уходи. Мистер Престон, можно вас попросить поменяться местами с Грейс?
С этими словами Мэри-Энн, можно сказать, повалила меня на мистера Престона, не оставив ему особого выбора. Когда мы устроились рядом, она сказала:
— Вот теперь давай умываться. Я буду твоим зеркалом, а ты — моим.
К тому времени солнце уже наполовину скрылось за горизонтом; через считаные минуты грозила наступить темнота.
— Еще немного — и мы вообще ничего не увидим, — заметила я. — В потемках зеркало ни к чему.
— Не зря же я тороплюсь, — сказала Мэри-Энн.
Я подумала, она беспокоится, что Ханна провозится с другими до темноты и не сумеет толком привести ее в порядок. А еще мне показалось, что Мэри-Энн мается животом и просто хочет занять место у борта, чтобы в нужный момент не суетиться. Ханна дошла до нас минут через тридцать и предложила свою помощь; и тут мне открылась истинная причина такой настырности Мэри-Энн. Подняв глаза на Ханну, я услышала:
— Так-так. Вы, похоже, неплохо устроились.
Очевидно, в ней говорила ревность. Меня осенило: Мэри-Энн заметила, какими взглядами обменивались (все-то пару раз) мы с Ханной, и решила больше не давать нам такой возможности; я возмутилась, что мною так манипулируют.
Конечно, я могла ошибаться. В поисках разумного объяснения поступков Мэри-Энн я не учла, что ее предыдущие действия вообще не поддавались никакому объяснению и были результатом глубокого эмоционального шока. Я бы затруднилась объяснить даже многие из своих собственных поступков, а уж требовать разумных действий от человека психически неуравновешенного было совсем глупо. Объективности ради я просто записываю все, что тогда приходило мне в голову. А кроме того, этот эпизод
