прядями спадали ей на лицо. Исход голосования был уже ясен, и, когда миссис Грант с Ханной начали сверлить меня глазами, я пробормотала: «Воздерживаюсь. Мой голос ничего не решает. Делайте что хотите». Не знаю, расслышал ли это мистер Харди, но я помотала головой, чтобы с его места могло показаться, будто я голосовала против. Во мне еще теплились какие-то обязательства по отношению к тому, кто вел нас за собой, по отношению к мужчинам вообще и, конечно, к Богу, который всегда виделся мне в мужском обличье; сейчас этот образ как-то расплывался, по собственной прихоти вздымался из пучины и грозился нас утопить, но до поры до времени по той же прихоти поддерживал в нас жизнь и только пугал.
Ханна что-то прошипела себе под нос. Ее мертвецкое лицо скривилось. Через всю щеку тянулся красный, свежий порез. Слов я не разобрала, но по сей день у меня перед глазами стоят ее губы, которые растрескались и кровоточили, словно на месте рта у нее тоже появилась резаная рана. «Трусиха», — послышалось мне, но миссис Грант остановила ее прикосновением руки, на миг устремив в мою сторону свои непроницаемые глаза, и я как-то успокоилась, потому что в некотором роде подпала под ее власть. Такой уж у нее был дар — изображать понимание. На других женщин это действовало еще сильнее, чем на меня. Они отвечали ей преданными взглядами, а некоторые, осмелев, свысока посматривали на мистера Харди.
Кроме нас с Аней, все женщины, включая итальянок, которые подняли руки и запричитали, хотя никто не понял, дошла ли до них суть вопроса, высказались за расправу над мистером Харди, тогда как все мужчины требовали сохранить ему жизнь. У меня до сих пор нет уверенности, как проголосовала бы я сама при необходимости сделать сознательный выбор. Украдкой я покосилась на мистера Харди. Наткнувшись на его пристальный, злобный взгляд, я уже готова была послать всех их к черту — каждую женщину и каждого мужчину, каждое жалкое человеческое существо.
Повторяю: мы обессилели. Даже мне трудно вспоминать, что тогда происходило, а ведь я при сем присутствовала. Судейские крючкотворы, похоже, вообще не способны осмыслить наши обстоятельства — где уж им? Единственное, что я ставлю им в вину: они отказывались понять, что не способны это осмыслить. Мои видения резонируют, отдаются эхом. Первоначальные образы сливаются с последующими картинами, чередуясь с красно-желтыми всполохами света; лица и силуэты расплываются; солнечные блики на воде тускнеют.
— Решение принято, — объявила миссис Грант.
Вид итальянок выдавал нетерпение и полное отсутствие мыслей; можно было подумать, им открылся путь к спасению. Мэри-Энн тонко всхлипывала у меня под боком и содрогалась от сдавленных рыданий. Во мне всколыхнулась ненависть.
— Прекрати! — вскричала я. — Сколько можно ныть? И так в ушах ветер воет!
Но безысходность тут же захлестнула меня зеленой волной; я обняла Мэри-Энн, и мы прильнули друг к дружке: ее спутанные светлые пряди упали мне на щеку, а мои — темные и точно такие же спутанные — закрыли ее лицо.
Значит, мистера Харди приговорили к смерти. Дело было за малым — вытащить его из шлюпки. Он сжался на задней банке: ни дать ни взять — одичавший пес, который скалит желтые зубы и кусает воздух.
— А ну возьми меня, кто смел, возьми! — пролаял он, и, если бы решение нужно было принимать в этот момент, я бы возвысила голос и прокричала: «Умри, паршивый зверь!»
Харди подобрался к анкерку и прикрылся им, как щитом. Прокравшись вперед, Ханна попыталась вырвать бочонок у него из рук, но не тут-то было. Харди выставил его перед собой с явным намерением нанести удар, но поврежденная рука не слушалась, а сам он от слабости повалился спиной на борт.
— Грейс! Мэри-Энн! — всполошилась миссис Грант. — Помогите Ханне!
До сих пор не могу понять, с какой стати ее выбор остановился на мне, но она смерила меня оценивающим взглядом и вполголоса повторила мое имя, словно не сомневалась в моей преданности. Я оказалась единственной, кто воздержался при голосовании; наверное, она решила связать и меня круговой порукой, чтобы я заявила о себе не словом, а делом. Ее аметистовые глаза нацелились на нас, как два цветных буравчика, и я поплелась вслед за Ханной, по щиколотку в перекатывающейся морской воде, где до сих пор плавали сохраняемые ради костного мозга птичьи косточки вперемешку с редкими перьями и последними ошметками протухшего мяса. Зажмурившись, я сделала попытку разобраться в своих мыслях. Теперь, когда под боком не было Мэри-Энн, меня пронизывал холод. Мистер Харди приговаривал:
— А ну подходи! Посмотрим, кто кого!
Ханна кричала:
— Безумец! Он всех нас перебьет! Надо защищаться! Хватайте его!
Я открыла глаза — даже не для того, чтобы сохранить равновесие, а для того, чтобы не подвергать себя риску. Надумай мистер Харди посмотреть мне прямо в лицо, окликнуть меня по имени или как-то иначе обнаружить узнавание, я бы, наверное, опустилась на банку рядом с Гретой, чтобы не двинуться дальше ни на шаг. Но в лицо мне смотрела Ханна, а по имени окликала миссис Грант, да еще тихонько подначивала. Продвигаясь вперед, я то и дело сгибалась и придерживалась за плечи пассажиров, чтобы не рухнуть на дно раскачивающейся шлюпки, а в ушах пульсировали вопли итальянок, причитавших сзади. В какой-то момент я привалилась к полковнику, который вжался в банку, словно боясь разоблачения. Боковым зрением я увидела трепет чего-то большого и черного. Не иначе как это ангел смерти, подумала я, силясь понять, за кем из нас он явился. Но стоило мистеру Харди броситься на Ханну, как ангел обернулся одной из итальянок, которая размахивала птичьим крылышком, метя Харди в глаз. Если ничего не путаю, я окликнула мистера Харди, чтобы привести его в чувство. Но он, похоже, перестал понимать человеческую речь и только скользил по мне слепыми зрачками-камешками.
Как из-под земли рядом выросла миссис Грант, поддержав меня своей незыблемостью. Этот миг раздулся, как шар, и время остановилось, предоставляя мне разглядеть свинцовую воду с тусклыми солнечными бликами. Я тогда подумала, что любой нормальный человек, попади он в эту ледяную неподвижность, просто собрался бы с духом и шагнул за борт, чтобы только не видеть эту шлюпку и засевшее в ней отребье. Не знаю, чем занимались в ту минуту все остальные, но у меня было такое чувство, что я управляю судьбой. Сегодня стало ясно: лишь крайняя самонадеянность заставила меня поверить, будто я облечена властью и творю добро. Мне даже был голос свыше (исходивший, весьма вероятно, от миссис Грант): «Все правильно», но я не поручусь, что она произнесла хоть слово. Твердо знаю одно: на протяжении тех мгновений, которые потом будто бы выпали из этого дня, я стояла, безоружная, лицом к лицу с мистером Харди и не видела в нем ничего человеческого.
Шестеренки заворочались, и время потекло как прежде. Не могу сказать, о чем я думала; скорее всего, у меня и мыслей-то никаких не было. Но те опасности, которые нас подстерегали, смешались в один большой, устрашающий ком, и от меня требовалось решить не столько вопрос о жизни и смерти мистера Харди, сколько вопрос о жизни всех остальных. Лицо Ханны, мертвенно-бледное, с багровой ножевой раной, являло собой жуткое зрелище: выцветшие глаза, змеистые черные волосы. Ханна и миссис Грант повисли на руках мистера Харди, а мне Ханна крикнула:
— Грейс, хватай этого гада за шею!
Так я и сделала. Обеими руками вцепилась в тонкую шею мистера Харди. Она оказалась холодной, как рыба, и неподатливо-твердой, как голая кость. Я ощутила на своем лице его нутряное дыхание. На меня повеяло смертью и тленом. Что было сил я стиснула пальцы; горло судорожно дернулось, а кадык забился, как перепуганное сердце.
— Сильней, миленькая, — как ни в чем не бывало распорядилась миссис Грант.
Ей не передалась ни холодная злоба Ханны, ни истерическая безудержность итальянки, которая снова тыкала в лицо Харди костлявым птичьим крылом. Харди сверкнул затравленным взглядом: если бы я случайно разжала пальцы, он бы тут же меня прикончил.
Ханна выпрямилась в полный рост, и Харди начал перед ней оседать. А я словно обрела второе дыхание. У меня до сих пор сохраняется умение никак не связанное с ощущением власти — собираться с силами. Дно шлюпки уходило из-под ног, но мы не теряли равновесия. Не знаю, отчего наше суденышко раскачивалось сильнее, от волн или от борьбы, но эти две стихии слились в единую жизненную силу, которая не покидает человека до тех пор, пока он способен дышать. Бескровное лицо-призрак замаячило прямо перед нами, когда мы с Ханной рывком подняли Харди на ноги. Колючая борода царапала мне кожу, а
