негде: лес да болота… Все равно лошадь — хорошо… Если б не осколочек, не отказался бы…
Сатаров шел с кислой улыбкой, кривился от боли. Сначала политрук полагал, что боец натер ногу, а признаваться не решается. За подобные вещи старшина наказывает. И вообще позор бойцу, который не умеет беречь собственные ноги. Но тут посложнее…
— Вы куда все-таки ранены? Тюлев утверждает, вам нельзя садиться…
— Временно, товарищ политрук. А ранен я вот сюда, — Сатаров показал ниже спины. — Осколочек маленький-маленький, а боль большая-большая.
— Что ж вы там, в полку, молчали?
— Боялся, товарищ политрук. От рейда отстраните. А у меня с фашистами счет. Вы же знаете…
Да, политрук знал, что у Булата Сатарова в первый день войны на границе погиб старший брат. Булат сдал старику табунщику колхозных коней, которых он принял после окончания школы, и уехал в военкомат проситься на фронт. Весной Сатарову исполнилось семнадцать лет, но обжигающее солнце в продутой горячими ветрами заволжской степи выдубило его лицо до темноты глянца — и Сатарову легко можно было дать все двадцать. Сатаров попал на фронт быстро. Маршевая рота, куда его определили, направлялась в Карелию. Эта северная лесная и озерная страна манила бойца уже потому, что где-то здесь, на севере, погиб его брат-пограничник. Карелия, объяснили ему дома, — это и есть тот самый Север. Рассчитывал Сатаров ездить на оленях, а оказалось и здесь, как в Башкирии, держат лошадей.
— Как же с вами быть, Сатаров?
— Потерплю, товарищ политрук. Осколочек совсем маленький. Как горошинка…
Политрук не мог не видеть, каких мучений стоил ему каждый шаг. Боец держался мужественно, и политрук успокаивал себя тем, что завтра, когда подойдет полк, все раненые, в том числе и Сатаров, будут направлены в госпиталь, а живые-здоровые разойдутся по своим ротам и взводам, вернутся в свою роту и они, лейтенант Кургин и политрук Колосов. Война, конечно, к этому времени еще не закончится. Ближайшее будущее политруку представлялось радужным и победным. «Кургин скоро, наверное, станет комбатом», — думал он, идя к перекрестку, где, как ствол зенитки, глядел в небо полосатый шлагбаум.
Еще полчаса назад здесь было оживление, бойцы Иваницкого и Лободы ликвидировали следы быстротечного боя: убирали трупы фашистов, собирали трофейное оружие и тушили какие-то тяжелые зеленые ящики.
Около нижнего дота Дузь и Метченко расширяли траншею. Их стриженые головы то исчезали, то появлялись над бруствером. Политрук заметил, что грунт бойцы бросают большими саперными лопатами. Таких в отряде не было.
— Откуда у них лопаты?
— Из нашего блиндажа, — ответил Сатаров и тут же поправился: — Ну, из того, где Зудин и Шумейко. Лопаты случайно обнаружил Шумейко. Под мешками.
— И много?
— Десятка два.
— Тогда вот что. Обойдите командиров взводов. Передайте — пусть пришлют людей за ломами и лопатами.
Политруку легко было отдать приказ, бойцу выполнить его оказалось сущим наказанием. Как только он ускорил шаг, осколок, «совсем маленький», тут же напомнил о себе жгучей, невыносимой болью. Но приказы для того и отдаются, чтобы их выполнять четко и своевременно. Прихрамывая, Сатаров сначала направился к сержанту Лукашевичу. Его взвод занимал склоны сопки, на которых еще немцами были вырыты землянки. В глинистом неподатливом грунте бойцы углубляли окопы, расчищали пулеметные площадки, ножами от карабинов СКС долбили ниши.
Видя, как болезненно-тяжело бежал Сатаров, политрук подумал: «Заменить придется». Колосов прошел в траншею, где за ее крутым изгибом усердствовали Дузь и Метченко. Не замечая политрука, бойцы о чем-то говорили. До слуха долетали обрывки фраз:
— Завтра же соединимся, напишу… Я успел только крикнуть: «Люблю!» Но за гудком паровоза разве что услышишь?
Политрук присел на ящик, снял сапог, стал перематывать портянку. Усталым тенорком Дузь рассказывал, как дружил с девчонкой, что жила в доме напротив, и как по вечерам он светил ей в окно фонариком.
Тенорку Дузя вторил бас здоровяка Метченко:
— А мы всю ночь простояли обнявшись. У нас на косе маяк. На все Азовское море он один такой. Вот мы под маяком и простояли. С одной стороны — степь, кузнечики, а с другой — море, тихое-тихое, и луна огромная. Глядит прямо в душу… Вот прикончим Гитлера — вернусь домой, женюсь. Я так и сказал.
— А она?
— Согласна.
— Это хорошо… Только ждать придется.
— Ничего, с фашистом до зимы управимся…
Из дота выглянул лейтенант Лобода, увидел политрука, радостно улыбнулся:
— А у нас телефон! Ведем переговоры.
— С кем?
— С верхним дотом. По всем правилам.
Доты, оказалось, соединены были проводной связью. В нижнем немцы не успели даже испортить аппараты. Здесь брошенная лейтенантом Лободой граната решила исход дела в секунду. А вот верхний дот встретил огнем по-страшному. Фашисты пустили в ход все виды оружия. А когда поняли, что дот не удержать, разбили телефонный аппарат. Лейтенант Иваницкий приказал обыскать все ниши. К счастью, исправный аппарат нашелся, и не один.
— Сейчас тянем кабель к Лукашевичу, — хвалился лейтенант Лобода, и в его темных глазах полыхала мальчишеская гордость.
— Вы, ребятки, молодцы, — похвалил политрук и Лободу и его бойцов, вслух думая: — Неплохо бы аппарат к раненым…
— Можно, товарищ политрук. Вот снимем полевой кабель!
— А как система огня?
— Порядок, товарищ политрук. На каждую дорогу выставили по два пулемета. Итого — восемь.
— Маловато.
— Согласен. Но подвижной группе пулеметы тоже потребуются. Да и резерву нельзя с одними винтовками. Сержант Амирханов, считайте, совсем без пулеметов.
— А как распорядились трофеями?
— Что в отряде — не знаю. А вот во взводе десяток автоматов найдется.
— И только?
— Ну еще два «станкача», — признался лейтенант явно без охоты, и политрук невольно подумал: «Прижимистый товарищ».
— Они в доте. Может, взглянете, а заодно и дот оцените. Хата — что надо!
Для целого взвода дот тесноват, но человек восемь могли разместиться с удобствами. Все тут было: трехъярусные нары, деревянный стол и даже камин, от которого — какое удовольствие! — исходило сухое тепло.
— Всё гады предусмотрели, — сказал лейтенант. — Как в доме. Мы тоже истопим. Правильно, товарищ Усиссо?
Этого худощавого светловолосого эстонца политрук заприметил еще на болоте. Он нес два пулемета, шел босиком, кирзовые сапоги висели через плечо. Над босоногим бойцом подтрунивали: экономный, дескать, хочет и войну отвоевать, и не износить обувь. А боец себе шел да помалкивал. У него, оказалось, была своя тактика. Когда отряд выбрался на коренной берег, Усиссо надел сухие теплые сапоги — и тут же согрелся. Сейчас он дежурил у пулемета. Не отвлекаясь, как охотник из засады, сосредоточенно смотрел на дорогу. Дорога — словно вымерла. На обращение к нему командира взвода ответил коротко:
— Истопим, товарищ лейтенант.
До войны Усиссо работал инструктором укома комсомола. Лейтенант Лобода этому не верил: «Какой же он активист? Мало того, что угрюм, — еще и молчит как рыба». Судил лейтенант несправедливо.
