медленно приноравливалась к условиям подполья, спуская жирок многолетней легальности. Работать становилось все труднее и труднее.
Тогда-то вдруг пришла первая весть о Роберте. Ее принесла одна из унифицированных германских газет.
Прочтя первые строки, Эрнст весь похолодел и долго сидел, уставившись на газету, не веря собственным глазам. В газете сообщалось, что известный ученый и литератор марксистского толка, доктор Роберт Эберхардт, последние месяцы проживавший в эмиграции, на днях перешел швейцарскую границу и добровольно отдал себя в руки германских постов. Доставленный в ближайший пограничный пункт, он заявил, что не может дольше жить вдали от родины, в среде клевещущих на нее чужаков, и добровольному изгнанию предпочитает заслуженное возмездие, которое примет с радостью из рук оскорбленного им немецкого народа.
В ответ на предложение изложить в письменной форме мотивы своего чистосердечного раскаяния доктор Эберхардт написал нижеследующее…
Следовало краткое заявление, в котором перебежчик поносил и обливал помоями политических деятелей немецкой эмиграции, отрекался от своих выпадов против лучшей части германской науки, верно стоящей на службе нации, и признавал, что только национал-социалисты вернули попранному германскому народу его достоинство и сознание высокой исторической миссии. Внизу стояла подпись: «Доктор Роберт Эберхардт».
Эрнст, скомкав газету, долго сидел, как истукан, не в силах очухаться от удара. Когда он наконец обрел способность соображать, первой мыслью, которая пришла ему в голову, было подозрение в мистификации. И все же, если бы Роберт по-прежнему пребывал за границей, «наци» вряд ли решились бы на такую подделку. Одно дело – газетная утка, от которой в любой момент можно отмежеваться, а другое – фальшивка за подписью живого человека. Нет, тут что-то не так!…
Может, они схватили Роберта тогда же на границе, и долгим истязанием вынудили подписать такое заявление? Но если бы Роберт никогда не вращался в среде названных им эмигрантов, такую ложь тоже легко было бы разоблачить.
Оставалось третье предположение, самое тяжелое: фрейлейн фон Вальденау! Но ведь Роберт не гимназист в конце концов, чтобы, подпав под влияние какой-то бабенки, в угоду ей менять убеждения! Очевидно, дело не только в ней. Впрочем, не зря Эрнст с первого взгляда почувствовал антипатию к этой черно-бело-красной фрейлейн. Правда, к концу и его она сумела окрутить вокруг пальца… Нет, непонятно! Зачем же ей понадобилось тогда вывозить Роберта за границу, добывать для него какие-то документы, компрометирующие «наци»? Голова может лопнуть!
Опыт последних месяцев говорил, что даже близкие товарищи могут оказаться провокаторами. Но применить эту аксиому к Роберту Эрнст был неспособен – все в нем бунтовало против такого простого решения.
Он попробовал навести справки, но так ничего и не добился.
Много месяцев спустя до него дошел слух, что какой-то Эберхардт сидит в концентрационном лагере в Дахау. Имел ли этот Эберхардт какое-либо отношение к Роберту, оставалось по-прежнему неизвестным. Слух дошел до Эрнста окольным путем, и передававшие его люди легко могли перепутать фамилию. Роберт не был партийным товарищем, и почти никто из товарищей не знал его в лицо.
Шли месяцы. Эрнст вторично уже стал забывать про Роберта. Воспоминание о нем было теперь даже не горько, а
просто неприятно.
Однажды вечером Эрнсту переслали записку, оставленную для него у обойщика Шеффера. Вот ее содержание:
«Эрнст! Умоляю тебя, откликнись! Дай знак, где с тобой встретиться. Живу уже несколько дней у отца. Телефон тот же. Во что бы то ни стало должен тебя видеть!
Твой
Эрнст задумчиво вертел в пальцах письмо. Второй раз в жизни Роберт, полузабытьи, возникал перед ним из неизвестности. На этот раз оклик Роберта не доставил Эрнсту радости.
Он внимательно осмотрел записку. Крупный неровный почерк, с уклоном вниз. Нет, это не почерк Роберта – Эрнст помнил его отлично. Значит, очередная провокация? Интересно, что должна означать фраза: «Живу уже несколько дней у отца»? Подразумевается, что до этого все время жил где-то в другом месте. Где? Вспомнилось известие из Дахау. Ерунда! Явный полицейский вольтик! Письмо написано чужим почерком. Кто-то решил взять его, Эрнста, на старую дружбу: авось клюнет! Шутишь! Не таких видали! Надо предупредить старого Шеффера, что квартира его подмочена. Зря Эрнст назвал когда-то этот адрес Роберту. Но ведь тогда партия существовала еще легально и не было надобности скрывать адреса. Как это было давно! Кажется, в прошлом столетии!
Эрнст порвал записку на мелкие клочки и кинул ее в сток. Выкинуть ее из головы оказалось труднее. Что-то беспокойно щемило, как зуб под раз навсегда положенной непроницаемой пломбой. А-а, глупости! Не было никакого
Роберта!
Еще одна перемена декорации. Эрнст в шикарном костюме, с чемоданом, в не очень дорогой, но очень приличной гостинице, комната 444. Паспорт: доктор Клаус Зауэр-вейн из Дрездена. Задание: самым легальным образом съездить в Париж и обратно. В первый раз со времени безмятежного кейфа в особняке Эберхардтов несколько дней безделья в бутафорской атмосфере обеспеченности и комфорта.
И опять навязчивая мысль о Роберте. А что, если с Робертом они сыграли какую-то страшную шутку? Лагерь в Дахау… «Живу уже несколько дней у отца». Но почерк-то, почерк-то не его! А черт знает, с каким почерком люди выходят из Дахау! Если это провокация, то расчет был правильный: старый сазан Эрнст клюнул, как рыбка! Опаснее всего это вынужденное бездействие, самая губительная вещь для нашего брата!
К вечеру Эрнст уже знал, что обязательно совершит какую-нибудь глупость. Например, позвонит Роберту из автомата и условится с ним встретиться в Цоо. «Эрнст, не будь же идиотом! Если хочешь попасть в их лапы, можешь это сделать проще – подойди к первому шупо: разрешите представиться!… Нет, Роберту звонить нельзя! Надо сначала выяснить. Может быть, он заходил к Шефферу или оставил у него что-нибудь более вразумительное?»
