англо-говорящего Босфорского и франкоговорящего Мраморного готовили прозападную элиту. При всем этом Турция, пытающаяся подобно Польше, сегодняшней России и Мексике обрести западную идентичность, стать частью Запада, встретила в 90-е годы препятствия цивилизованного характера. Сможет ли секуляристская Турция присоединиться к западному блоку или она последует по пути Египта и Алжира в направлении восстановления исламской идентичности — при всех усилиях турецких западников это открытый вопрос.
Наиболее успешное противостояние Западу в плане сохранения своей цивилизационной сути, традиций и идентичности неожиданно для всех оказала Япония. Возможно, ей помог тысячелетний страх в отношении Китая, всегдашняя решимость отразить вторжение, внутренняя готовность к жертвам ради национального самосохранения, наличие особого патетического отношения к жизни, ценимой только как часть национального существования, как ступень коллективного жертвенного пути.
Сказанное не означает, что ответ Японии Западу был менее драматичным. В определенном смысле амплитуда японского ответа на западный вызов была шире, чем у большинства человечества. Два с лишним столетия продолжалась самоизоляция Японии от Запада, прежде чем император Мейдзи не пришел к решительному выводу о пагубности страусовой политики. Японцы более других народов оказались способными встретить внешнее давление в позитивном плане, найти в чужой культуре полезный для себя опыт, не изменяя собственной идентичности. Именно это — основа японского чуда, состоявшегося в двадцатом веке. Первый случай, когда Запад признал равным по энергии, изобретательности и трудолюбию партнера.
Весной 1945 г. на императорском совете принц Кидо признал роковые ошибки: страна вступила в борьбу с Западом, не имея достаточных ресурсов и полагаясь на неудачного партнера — Германию. Было решено — за много месяцев до капитуляции — в будущем ориентироваться на англосаксонский блок Запада. Сумев сохранить внутреннюю культуру и национальные особенности, Япония восприняла опыт самой развитой технической цивилизации мира. Два несчастья лидера Запада Америки — Корея и Вьетнам — дали мощный толчок и исторический шанс единственной незападной цивилизации, которая, при всем уважении к мощи Запада, никогда не смотрела на Запад с завистью, не мечтала стать частью его и вступила с ним только в вынужденные отношения.
Восточная Европа уже в силу географической близости всегда находилась под влиянием культуры и революционных идей Запада. Блеск западной культуры после Ренессанса создал у части восточноевропейцев желание стать причастными к этому феномену, разделить культурное наследие и творческое развитие нового мирового лидера. Поскольку с этого времени мерилом уровня культурного развития стала степень близости к Западу, то правящие восточноевропейские элиты стали затушевывать отсталость Восточной Европы в сравнении с Западом. Романтическая интерпретация истории приводила к тому, что похожесть на Запад становилась едва ли не самым значимым фактором национального самосознания. И все же фактом является то, что в Восточной Европе, пожалуй, лишь Чехия может считаться обладающей национальным сознанием, близким к западному (рациональность, ориентация на результат, неприятие неадекватной эмоциональности, скептицизм в отношении пафоса всякого рода, прагматизм и, кстати, стремление к адекватной идентификации, достаточно скептическое мнение относительно своей принадлежности к Западу). Что же касается остальных стран региона, то Ренессанс, Реформация и Просвещение, деликатно говоря, не в полной степени коснулись формирования их национального психологического склада.
Западное влияние безусловно проникало в эти страны. В Польшу оно проникло преимущественно через католицизм, на Балканы — после освобождения от оттоманского господства. В России ручеек западного влияния стал ощутим после Петра Великого. В конечном счете фактором политического звучания стало то обстоятельство, что страны Восточной Европы подчеркнуто и даже категорически воспринимают себя прежде всего европейцами, участниками большой западной культурной традиции и чрезвычайно негативно воспринимают всякое «неевропейское» определение основ своей национальной жизни. Как все маргиналы, они подчеркивают свою европейскую принадлежность и охотно переписывают историю на свой лад. Но практически на любом историческом рубеже, при любом испытании историей на первый план у этих народов выходит отсутствие органической западной парадигмы жизни, требующей рациональности, индивидуализма, организованной эффективности.
Историческая жертвенность этого региона не требует надуманных прозападных прикрас. И одиозно выглядит — как измена коренным традициям — их голословно утверждаемая приобщенность к западной цивилизации. Вопреки искусственным имитациям, «подсознание», а вернее, групповой менталитет народов этих стран действует по своему восточноевропейскому стереотипу. Это-то (а не пустое подражание) как раз и делает их особенными, своеобразными, создает их культуру, литературу, музыку, их способ восприятия трагедии жизни. Показательно, что и в самом определении своего «я» они действуют как восточноевропейцы, а не как представители Запада, которым в сущности безразлично, каким образом другие определят органический код их общественной психики. Народы действуют так, как направляют их история и география, как диктует обобщенный итог их общественного развития, их выработанная веками общественная этика. Восточноевропейский набор традиций, обычаев, эмоционального опыта близок западному в той мере, в какой история заставила эти два региона взаимодействовать. Он отдален от Запада в той мере, в какой история Запада была принципиально иной, чем история Восточной Европы.
Итак, мы видим несколько типов ответа на западный вызов: желание сохранить тысячелетние каноны жизни; отчаянное сопротивление; более или менее умелое лавирование; стремление использовать западную помощь в интересах национального развития; сознательный выбор прозападной ориентации и стремление сменить собственную национальную идентичность на западную; использование западного опыта для административно-технического прогресса при сохранении собственной идентичности и на этой основе формирование нового центра развития; симуляция западной идентичности как возможная предпосылка развития, но одновременно недооценка существующего собственного потенциала.
Более других нас интересует реакция на невиданную западную революцию огромной страны, выросшей в специфическом этически-моральном климате, определяемом близостью к Византии и степи, — России.
Глава вторая
Встреча с Западом
Классик русской историографии С.М. Соловьев, находившийся под прямым влиянием Гегеля, позитивистского географа К. Риттера и географического детерминиста Г.Т. Бокля («История цивилизации в Англии»), склонен был думать об истории цивилизации как о всеобщем и всеобъемлющем общемировом процессе органического роста. С.М. Соловьев (как и многие другие историки) смотрел на русскую историю как на интегральную часть европейской истории. Он видел в мировом сообществе единый организм, подчиненный универсальным законам социальной эволюции. Поэтому Соловьев просто ставил Россию в русло западной истории и никогда не противопоставлял Россию Западу. Для Соловьева и для множества последующих интерпретаторов русской истории Россия представляла собой продукт европейской экспансии в неевропейском пространстве. Сохранила ли Россия в ходе этой многовековой экспансии собственно европейски-западный характер — Соловьев даже не ставит такого вопроса. Находясь в среде западников Петербурга и Москвы, он предпочитал не видеть этой проблемы. Для Соловьева (и многих других) Запад был просто нормой. Однако последующее развитие нанесло удар по умозрительной гармонии. Идеи романтически-гегельянского всемирного органического развития оказались недостаточными для объяснения сути мировой истории. Уже у Соловьева закрались сомнения. Гений русской историографии начал делить
