горизонта.
– Светает… – сухо сказал он. – Раньше, чем доедем, рассветет совершенно.
Товарищ Лаваль долго с видимым беспокойством всматривался в широкую полосу, разраставшуюся у него на глазах.
– Опоздали… – сказал он задумчиво.
По бокам плыли черные, уже заметно вырисовывающиеся берега с первыми брызгами огней.
Товарищ Лаваль не знал, что из Тансореля час тому назад боковыми полевыми тропинками выехал к городу на велосипеде небольшой сутулый человечек.
Небольшой человек прибыл в город, когда серая проталина на востоке стала заметно обозначаться.
Через десять минут упругое резиновое слово, как мячик, катилось уже по проволокам взапуски с задыхавшимся буксиром. Слово, перескакивая с проволоки на проволоку, опередило буксир, покатилось дальше, в лес красных мигающих огней.
Через двадцать минут в штабе армии, в мягкой накуренной гостиной старого помещичьего особняка, шел такой разговор:
В Париже у моста Берси с двух часов ночи стала собираться любопытная, выжидающая толпа, беспокойно глядевшая на восток, где все заметнее медленно прорезывался меж губами горизонта белый оскал рассвета.
К пяти часам белый шрам занял уже половину неба. Возвращение экспедиции становилось все менее правдоподобным. Разочарованная толпа понемногу стала расходиться по домам. Тогда-то и послышался вдруг гул первого орудийного выстрела, Толпа встрепенулась, заколыхалась и всем телом подалась на восток.
– Едут, – пронесся гул.
Орудия гудели одно за другим. Толпа бурлящей волной хлынула к берегу. Какая-то женщина, причитая во весь голос, билась, точно птица, на железных перилах моста. Ей вторил глухой человеческий гул. Минут через десять гул перешел в вой.
Вдруг кто-то с берега первый заорал:
– Едут!!!
Наступило гробовое молчание.
У поворота реки действительно появился черный буксир с размозженной трубой, с бессильно повисшими щепками палубы. Буксир, тяжело дыша, уже почти лежа на боку, из последних сил тащил две баржи. На месте третьей баржи черный, наполовину отломанный борт трепетал плавниками искромсанных досок.
Буксир медленно приближался к мосту. Восторг толпы достиг точки кипения.
– Лаваль! Да здравствует Лаваль! – ревела толпа.
Буксир с трудом причалил к берегу. На песок спрыгнул коренастый окровавленный матрос.
– Лаваль! Где Лаваль? – не унималась толпа.
Матрос рукой, обмотанной платком, указал на палубу.
Несколько красногвардейцев вскочили на борт. Толпа затихла в ожидании.
Через пару минут на палубе показались два красногвардейца, неся что-то на растянутой шинели.
Толпа двинулась вперед.
На шинели лежал человек в форме красногвардейца с закрытыми глазами и закинутой головой. Вместо ног у него был ком кровавого желе.
В толпе обнажили головы. Импровизированными шпалерами красногвардейцы понесли товарища Лаваля в соседнюю аптеку.
Толпа заклокотала.
В белом лазарете, в проходе меж больничных коек, продвигалось четверо людей в голубых солдатских шинелях. Ведущий их санитар задержался у одной кровати.
– Здесь, товарищ главнокомандующий.
Товарищ Лекок наклонился над постелью.
Веки раненого, на которого пала тень, дрогнули, затрепетали, как пламя, вот-вот готовые взлететь. Стеклянные, большие глаза открылись, задержались на лице товарища Лекока. От соприкосновения с
