Нарком несколько растерялся.
— Так точно, эвакуации лагеря.
— Мы не будем сворачивать лагерь.
— Насколько я понял, — сказал Берия, — предполагалось вывезти союзников и их аппарат при первой возможности.
Сталин медленно облокотился о край стола. Черты его обычно доброго и спокойного лица показались Лаврентию Палычу неожиданно резкими.
— Союзники, — жёстко произнёс вождь, указывая мундштуком трубки на развёрнутую перед ним карту Белоруссии, — на то и союзники, чтобы разделять с нами тяготы и лишения общей войны. Они имеют техническую возможность покинуть лагерь в любой момент, но не предпринимают этого шага. Мы высоко ценим военное сотрудничество с Империей. Мы не будем сворачивать лагерь в тылу врага.
Соратники помолчали.
— Товарищ Сталин, — осторожно спросил нарком, — лагерь предполагается использовать для решения известного Вам вопроса?
Сталин вскинул на него острый взгляд. Тут же опустил веки, неожиданно скупо улыбнулся:
— Я благополучие всей страны на жизнь одного солдата не променяю.
Лаврентий Палыч подумал, что подобные решения не принимают за пару дней. И не собственным сыном, захваченным в плен в бою под Лиозно, жертвует Сталин. Гораздо большим жертвует Сталин.
А ещё Лаврентий Палыч подумал, что сегодня же плотно пообщается на эту тему с майором Мясниковым.
Потому что если товарищ Сталин ради страны жертвует всем, что у него есть, то и страна имеет полное право сделать для товарища Сталина всё, что в её силах. Даже вопреки его собственной воле.
Глава 23. Благородный разбойник Коля Половинкин
Было ясно, что он в плену.
Шесть недель тяжёлого похода на восток, наспех связанный плот, на котором он с товарищами всё– таки сумел перебраться на правый берег Днепра. Потом пулемётный огонь, оглушающе близкий разрыв немецкой мины. Окровавленный лоб Сухаревича, что–то кричавшего ему прямо в лицо. Комья земли, медленно падающие как будто сразу со всех сторон. Потом темнота.
И пробуждение.
Генерал снова осторожно огляделся. Да, сомнений не оставалось.
Главное, дело было даже не в удивительной, какой–то подчёркнутой стерильности обстановки. Гигиенические стандарты медицинских частей Красной армии всегда были много выше немецких: европейцы — они ж и так чистые, чего им лишний раз осквернять себя умыванием. Потому и косила благородных сынов Рейха плебейская дизентерия, целыми дивизиями косила [3].
Можно было предположить, что его вывезли в глубокий тыл — генерал–лейтенант, доктор военных наук, профессор… как ни крути, ценный кадр для любой стороны.
Но нет, помещение, где он пришёл в себя, казалось не столь чистым, сколь выхолощенным, бездушно и безразлично пустым, лишённым того неуловимого нестроения, которым всегда проявляет себя настоящая жизнь, даже, — и особенно, — в госпиталях. От этой мёртвой чистоты хотелось немедленно сбежать.
Он вспомнил бесконечное ржаное поле, в котором бойцы рассчитывали схорониться после переправы. Очень не хотелось в плен.
— В плену надо или умереть, или работать на врага, — слышал он однажды, ещё в Первую Мировую, от старого солдата, бежавшего от австрияков. — А я, ваше благородие, хочу жить, да так, чтобы от меня не польза была врагу, а вред!
Генерал осторожно пошевелил пальцами, затем руками. Подвигал коленями. Вроде бы, всё работало. Вставай да причиняй вред.
Если знаешь, где враг.
Он чувствовал, что за ним наблюдают. Но… не взглядом живого существа.
Притворяться спящим смысла больше явно не было, зато было очень скучно. Генерал решительно распахнул глаза и увидел рельсы, приколоченные к потолку.
Он сморгнул.
Рельсы не сморгнулись. Тоненькая, как игрушечная, канавка, словно впаянная в слишком ровный и слишком серый потолок палаты. Он проследил взглядом по колее и неожиданно для себя самого вздрогнул: в углу, — нет, видимо, всё–таки не палаты, — в углу камеры с потолка свисал странный агрегат со множеством металлических щупалец, заканчивавшихся разнообразными инструментами, по виду — пыточными.
Пока палачи не приступили к своему грязному делу — кто может знать, как он себя проявит? Самые, казалось бы, упёртые ребята ломаются, а простые и с виду робкие пареньки выдерживают любые пытки и любые унижения.
Боли старый генерал не боялся… позора, пожалуй, тоже.
Неправду говорят, будто существуют на свете такие унижения и пытки, которых нельзя вытерпеть. Вытерпеть можно всё, когда знаешь, что за твоей спиной Советский народ. Всего лишь капелька светлого фанатизма… конечно, лучше без него. Фанатизм противен уму; но любой ум сам по себе беспомощен, ежели не ведёт его твёрдая, чистая, безжалостная к себе воля. Случаются в жизни такие дороги, на которых праздный трусливый ум будет лишь помехой: по ним надо просто пройти, не позволяя себе отвлечься на что–либо ещё — потому что слишком тяжелы такие дороги.
Конечно, жаль сгинуть.
Но сгинуть — лучше, чем позволить обратить свою жизнь во вред народу.
Генерал твёрдо сжал губы. Может быть, получится найти скальпель или что–то в этом роде. Со скальпелем можно попытаться выбраться. Терять всё равно нечего: в худшем случае он опять окажется в этой покойницкой, снова утратив память.
Он собрался встать и скинул было простыню, — под тонкой плотной тканью он оказался совершенно наг, — но тут же инстинктивно запахнулся в неё, как в тогу: в помещение впорхнула девушка.
Невысокая, симпатичная, подчёркнуто изящная… с сиреневой кожей и двумя толстыми щупальцами, произрастающими прямо из головы.
Девушка склонила голову и внимательно посмотрела на генерала. Щупальца чуть подрагивали.
Отлично, подумал генерал, ответно любуясь фантасмагорической картиной, я всё–таки утратил рассудок. Скорее всего, пустят в расход.
Он тут же сообразил, что его, — даже сумасшедшего, — немцы смогут использовать для фотопропаганды или в качестве источника информации — ведь он не в состоянии контролировать свою речь. Но, если разобраться, любые сведения быстро устаревают, да и веры никакой — как отличить вырванную под пытками правду от горячечного бреда душевнобольного?..
«Надеюсь», улыбаясь про себя, подумал старый генерал, «вылечить меня не сумеют».
Он прислушался к ощущениям. Странно: боль, конечно, чувствовалась, но… какая–то отстранённая, словно чужая. Он, пожалуй, не смог бы точно указать, что именно его беспокоит. В целом же порядком изношенное тело работало на удивление спокойно и справно, как, — пусть и не в молодости, — в зрелости. Неужто здесь настолько сильные врачи?..
Он повнимательнее присмотрелся к сиреневому чудищу.
Чудище дружелюбно пошмыгало красным носом и произнесло несколько слов, смысла которых он не понял, но по профессионально–успокаивающему тону безошибочно определил медицинского работника. В определённом возрасте научаешься распознавать докторов по одной интонации.
Да и не так уж много осмысленного могут они тебе сообщить на седьмом десятке… главное, что это всё–таки врач, не мордоворот–эсесовец.
Скальпель…
