присматриваясь, как сердечная мышца Девки сжимается и раздувается словно боксерская перчатка.
— Естественно. Это плохо? Договор, похоже, честный.
— Ты говорила, что научите меня чего я должен хотеть. Я проиграл.
Твоих слов она не поняла. Проиграл? В какой игре? Что он имеет в виду?
— Больше не пытайся так делать. Вскоре тебя ждет поездка, наконец ты сам увидишь Туманы. Ты обязан быть в хорошей форме. Ведь тебе же интересно, любопытно, тебя это возбуждает; и не отрицай, я же знаю. Помни: шесть лет. Ты вернешься и станешь величайшим Цилло на всей Земле. И тебе еще не будет двадцати.
Ты начал смеяться.
Она склонилась над кроватью.
— Что такое…?
Ты отвернулся от нее, перевернулся на бок, свернулся в позицию эмбриона. Смех перешел в нечто совершенно иное. У тебя вырезали слезные железы, поэтому уверенности у нее не было. В ее голосе ты слышал замешательство, фрустрацию и тихий страх.
— Ну пожалуйста, — шепнула она.
Ты ответил нечто практически беззвучно; она не расслышала. Но потом наверняка отправилась в центр и спросила у суперкомпьютера, который регистрировал каждое твое дыхание. И суперкомпьютер ответил ей:
— Боюсь.
И это страх вырывает Пуньо из полусна. Он просыпается в неизвестной ему комнате, не приспособленной для его потребностей, что мальчик узнает по монотонному, темному холоду окружения; так что просыпается он вопреки замыслам собственных надзирателей: не должен был он просыпаться. Что-то происходит. Ангельский слух его не подводит: крики в коридорах, разоравшиеся динамики, аварийные сигналы. Это не Школа. Наверняка это та самая Транзитная Станция, про которую ему рассказывала Девка. Он встает с кровати, подходит к закрытым электроникой дверям; он движется крайне осторожно, такими деликатными шажками не-стоп, в столь музыкальном равновесии своего гадкого тела, как будто бы специально для него здешнее притяжение уменьшилось до малой частицы естественного — чувство равновесия Пуньо уже располагается не во внутреннем ухе, не в улитке: была спроектирована и внедрена более «эластичная» не-улитка, готовая к немедленной адаптации к новым условиям, какими бы те не оказались. Стоя у дверей, Пуньо слушает. И слышит: — …немедленно явиться в Транзитный Зал номер один. Повторяю… — Что у них случилось? С ума сошли? — Но, дорогуша, они уже по определению сумасшедшие. — Пришли в себя? Кто разрешил? Кто позволил? Что за бардак… — С дороги, с дороги! — И что это вообще означает? Мне казалось, что откормки не могут говорить, не говоря уже — писать! И матерей ведь ни у кого из них не было. Тогда откуда это…? — Да отвали, я, что ли, виноват? — Наверняка вступили в сопряжение с каким-то телепатом. Помнишь, что натворил Двенадцатый? — А все из-за этого нового анестезиолога. Они все время должны быть в трансе, у них не было никаких шансов соединиться с мысляками и добраться до воспоминаний в наших головах. — Внимание…! — Пуньо стоит и слушает. Что там происходит? Он ощущает быстрые перемещения множества людей за переборкой металлической двери. Он практически слышит их страх. Слышит он и приближающуюся Девку. Когда дверь открывается, он неподвижно сидит на своей кровати. Входит Девка и мужчина с восточными чертами лица; оба в мундирах. Пуньо этого не видит; то, что материя другая, он догадывается по специфическому шелесту, издаваемому во время перемещения этих людей (сам же он наг под своей не- кожей); про азиатское происхождение предков мужчины он догадывается по форме его черепа. — Проснулся. — Мужчина пожал плечами: — Они все проснулись. — Девка обращается непосредственно к Пуньо: — Небольшая задержка. Ничего особенного. — Но тут из коридора доносится треск, грохот, женский крик, отрицая слова Девки. Пуньо делает рукой знак презрительной издевки. Внутри замкнутого рта Девка изгибпет язык к небу, заявляя Пуньо про свое неодобрение. Пуньо слышит у нее в голове непрерывный, высокий звук концентрации и собранности, картофелеобразная мышца ее сердца сжимается и разжимается быстрее обычного. — Раз так… Пошли, Пуньо. — Мужчина хватает его за лапу, явно без какой-либо уверенности в собственном решении. — Что…? — Перебросим его в двойке. О'кей? Пошли, Пуньо. — Они выходят в коридор. Пуньо осматривается по сторонам, но никаких больше скелетов не видит. Хаос уже ликвидирован. Они идут. Не видит он и тех метровой длины надрезов в сверхтвердом материале стен, складывающихся в гигантские буквы, а те — в слово, которое сопровождает их, все время повторяясь, когда они углубляются в подземный лабиринт Транзитной Станции. Стены кричат, вопят: Мама Мама Мама Мама Мама…. Они все время идут, когда эти невозможные разрезы начинают набегать и сочиться какой-то жидкостью, густой и красной, которая никак не может быть кровью. Пуньо слышит немые ужас и дезориентацию сопровождающих его на этом последнем марше женщины и мужчины — только он их не понимает. Надписей он бы тоже не понял. Сам он располагает исключительно собственной памятью. Они все идут, идут и идут, и хотя лунная не-походка Пуньо, столь плавная, столь похожая на танец, казалось бы, должна замедлять его ход, но на самом деле он опережает своих стражников и проводников, а не наоборот. Вопреки закону притяжения, вокруг них плывут в дрейфе различные предметы, хлопают, самовольно открываясь и закрываясь, двери; за поворотом стулья и столики наползают на потолок; вырвавшийся из чьей-то руки карандаш выписывает бессмысленные каракули на белой дорожке пола; охранная камера словно сумасшедшая вертится на своей штанге; грохочут поперек коридора ничейные шаги; листы бумаги с доски объявлений сцепились друг с другом над головами идущих словно разъяренные хищные птицы; сама же доска объявлений вибрирует со все более растущей частотой. Они идут. А Пуньо уже знает, он вспомнил. Вот он, гнев богов.
И сказал учитель:
— Световой год — это девять с половиной миллиарда километров. Расстояние до ближайшей чужой звезды умножь на четыре запятая три. Но ведь у Альфы Центавра не имеется планет. А вот, к примеру, Эпсилон Эридана находится в два с половиной раза дальше. Так что сам видишь, Пуньо. Все это бесплодные мечтания. Даже если бы у нас имелись технологии, дающие возможность поддержания тяги в 1 g вплоть до достижения околосветовой скорости, а потом, во время торможения, вплоть до полной остановки; даже если бы мы располагали рецептом чудесного топлива, которое своей собственной массой автоматически не увеличивало бы перемещаемой с его помощью массы, вызывая увеличение тяги, которое требует больше топлива, и так ad infinitum, даже если бы мы могли творить подобные чудеса — что тогда с временем? Ведь в сфере с радиусом в двадцать пять световых лет наверняка нет подходящих планет. Так что же? Посылать людей на смерть в эйнштейновских парадоксах? Добравшись до цели, они застанут там собственных внуков, прибывших на место в мгновение ока, благодаря применению теории высших измерений, о которых сегодня мы знаем лишь то, что они, возможно, существуют. Так что пойми, Пуньо, никто не станет выкладывать денег на подобное ненадежное предприятие, и уж наверняка не правительство, наверняка не НАСА. Они предпочитают строить базы на Марсе, а расходы возвращаются им через права на телевизионную трансляцию. И так все это дело тихо бы и загнулось, если бы не генетики. Ты, возможно, думаешь: какая, к черту, связь между генетиками и межзвездными путешествиями? А вот представь, имеется, есть такая связь. Типа этого звали Де Доор, и он даже был профессором. Он подхалтуривал в психиатрическом заведении… ха, знаменитая история, самый лучший анекдот из «Книги великих открытий». Так вот, этот Де Доор заинтересовался одним пироманом, которого лечили уже пару месяцев, и у которого буквально все до сих пор горело под руками. Де Доор сориентировался, что имеет дело с доказательным случаем пирокинеза,
