– Да видно так, без прав. Он хвалился, что ты скоро будешь на виселице.
– Ну, это мы еще увидим! – сказал Богдан. – Однако, все-таки дело плохо. Народу свободного у меня мало. Да и обнесут они меня, если я за них силою возьмусь.
Он о чем-то подумал и кликнул Марину. Брыкалок оставил комнату.
– Слушай, Марина, что я тебе скажу, – начал он. – Чаплинский хочет отнять у нас Суботово, людей, говорят, набирает. Мне непременно надо ехать в Чигирин, может быть, успею все предупредить, открыть его козни пану старосте, не может же быть, чтобы все это делалось с разрешения Конецпольского. А ты смотри, держи ухо востро. Довгуна я оставлю здесь на случай. Но вряд ли Чаплинский решится напасть так скоро. Людей собрать не так-то легко.
– Мой бабий разум глупый, Зиновий Михайлович, а все бы лучше ты меня послушал и остался дома. Знаю я хорошо старого волка: уж если он задумал кого погубить, долго ждать не станет. А что мы будем без тебя делать? Хлопы разбегутся, казаков мало, он же, поди-ка, много народу приведет. Богдан слушал ее задумчиво и, видимо, колебался.
– Я постараюсь завтра вернуться, Марина, а съездить мне непременно надо, непременно надо передать обо всем пану старосте и просить защиты; быть может, он мне и людей даст; должен же он помнить мои прежние заслуги, я ему ничего худого не сделал.
Марина с сердцем проговорила:
– Удивительный ты человек, Зиновий Михайлович; кажется, и довольно на свете пожил, а все рассуждаешь, как ребенок. Что за охота старосте заступаться за тебя? Чаплинский его правая рука, он без него мизинцем не пошевелит, а ты ему что? И прежде он тебя не особенно-то долюбливал, а теперь, когда ты с казаками связался, помяни мое слово, все паны от тебя отступятся. Ты думаешь, что я женщина, так уж и не понимаю, что тут делается, зачем к тебе все эти Довгуны, Брыкалки да запорожцы шляются. Эх, пан Зиновий, право, лучше нам за панами тянуть. Ничем тебя Бог не обидел, ни умом, ни ученостью, чем ты не пан?
Богдан посмотрел на нее с усмешкою.
– Вижу, вижу, что тебе уж очень бы хотелось паньей стать. Да быть-то этого никогда не может, никогда нам с панами не сравняться, все мы будем простыми казаками. А вот паньей-гетманшей, это ты можешь быть, – продолжал он в том же полушутливом тоне.
Марина взглянула на него своими проницательными черными глазами и покачала головой.
– Умный ты человек, Зиновий Михайлович, – сказала она тихо, –думается мне подчас, что умнее тебя на свете нет, а все-таки до булавы и бунчука далеко тебе, и это не так легко дается.
– Что ж, может и дастся! – гордо приосанясь и сверкнув очами, проговорил Богдан.
– Так ты едешь? – вздохнув, спросила Марина.
– Еду! – коротко отвечал он.
Як взяли Марусеньку лугами-ярами, Та повезли Марусеньку битими шляхами…
Чаплинский, отправив Комаровского, позвал слугу и велел привести пленного татарина. Пленник остановился у двери и угрюмо смотрел на своего нового господина, ожидая его приказаний. Пан подстароста прошелся два раза по комнате, остановился перед татарином и, заложив руки за спину, медленно проговорил:
– Так хочешь на волю?
Татарин угрюмо помолчал, потом сказал:
– Не смейся надо мной! Зачем тебе отпускать меня на волю, когда я твой раб? Аллаху, видно, так угодно, чтобы я служил тебе.
– Я над тобой не смеюсь! – отвечал Чаплинский. – Есть у меня дело, ты его можешь исполнить, и если за него возьмешься, я дам тебе свободу. Татарин встрепенулся, глаза его дико сверкнули из-под черных бровей. – Птице нужен воздух, а сыну Аллаха степь! – проговорил он. – Вижу, урус, что ты мне свободу дашь не даром, но я всякое дело исполню, лишь быть снова на воле. Ахметка хитер, ой, как хитер! Все может, что захочет. Говори, урус, скорей, какое твое дело?
Чаплинский отвел татарина вглубь комнаты и вполголоса начал говорить. Он затруднялся в татарских выражениях, но пленник впился в него глазами, подсказывал не только слова, но даже мысли, налету ловил его желания. Меньше, чем в четверть часа они условились. Чаплинский снова позвал слугу, велел отвести татарина, напоить, накормить его досыта и присматривать, чтобы не ушел.
– И больше никаких указаний не будет, ясновельможный пан? – спросил слуга с удивлением.
– Никаких! – резко отвечал подстароста, сдвинув брови.
Слуга поспешно ушел вслед за татарином, покачивая головой и удивляясь про себя, к чему это господину понадобился этот пленник; ему не назначили никакого дела, а еще велели за ним присматривать. Он взял татарина на кухню и шепотом передал свои соображения остальной прислуге. Они решили, что это, должно быть, знатный мурза; пан, видно, думает получить хороший выкуп, и стали смотреть на пленника с некоторым уважением. Он, по-видимому, был совершенно спокоен и не думал бежать, исправно ел все, что ему подавали, и даже не отказался от горилки и от браги.
Пан подстароста весь день был в отличном расположении духа, а когда пришел под вечер Комаровский и заявил, что у него более пятисот человек, которых можно поднять тотчас же, он совсем повеселел, велел подать бутылку старого венгерского и на радостях распил ее с зятем. Одно только его беспокоило: зять сознался, что разболтал о наезде.
– Экий ты, брат, пустомеля! – укорял его Чаплинский, – теперь эта птица наверно уйдет от нас. Впрочем, это ничего, – прибавил он, – если он уйдет, то без хозяина легче будет овладеть хутором. Смотри, разузнай завтра поточнее, где Богдан.
Комаровский ушел, а Чаплинский нетерпеливо ходил по комнате, ожидая, чтобы стемнело. Наконец зажгли огни, и густая тьма южной ночи как-то сразу спустилась на усадьбу. Чаплинский велел приготовить лучшего коня из татарского табуна, захваченного в одном из набегов, и другого похуже. Потом он велел привести Катрю. Девушка несколько суток просидела взаперти, ничего не зная об ожидавшей ее участи. Она
