мужчина, которого он увидел, когда пришел с матерью в его дом в глухом переулке, уцелевший во время пожара в Сэтагая, оказался почти совсем седым человеком средних лет, с поблекшим лицом – словом, нисколько не похожим на адвокатов, какими они представлялись Синтаро. Может быть, поэтому Синтаро, усевшись напротив него, испытал облегчение. Комната, обставленная в европейском стиле, была устлана циновками, в ней стоял узкий и длинный, похожий на школьный, стол, покрытый коричневой скатертью, за который они и сели: он по одну сторону, Синтаро с матерью – по другую; напротив двери, на книжном шкафу, стояли мраморные настольные часы – они сразу бросались в глаза. Откуда-то проникал неприятный запах дезодоранта для уборной. Глядя на пятна, выступившие на потолке, Синтаро сказал безо всякого умысла:
– Вы жили здесь еще до войны?
– Нет, я поселился тут, у моего брата, после возвращения из Маньчжурии, – сказал адвокат; наверно, его постоянно спрашивали об этом.
Синтаро хотел было еще спросить, много ли народу живет в этом доме, но, вспомнив, сколько стоптанных ботинок валялось в прихожей, решил: ни к чему задавать ненужные вопросы. Молчал и адвокат, нервно поглаживая скатерть пальцами с коротко остриженными ногтями. Мать достала жалобу и протянула адвокату, тот бегло пробежал ее, сложил пополам и бросил на стол. Синтаро сразу приуныл. Дело их проиграно. Он понял это еще до того, как заговорил адвокат.
Мать начала излагать суть дела. Она говорила тихим голосом, потупившись, часто прибегая к околичностям, как это свойственно женщинам. Пальцы адвоката снова забегали по столу.
– Проблема чрезвычайно сложная.
Мать удивленно посмотрела на него. Она ведь еще и половины не успела рассказать. Дошла лишь до того, как во время войны ее брат сколачивал капитал, а она и морально, и материально поддерживала его.
– Чепуха все это, – резко сказал адвокат.
– Что вы имеете в виду? – спросила мать.
– Буду с вами откровенен. Вопрос стоит так: вы заняли чужой дом и живете в нем. Хотя ваша семья и платила за квартиру, но всего пятьдесят иен в месяц; сами понимаете, по нынешним временам таких денег и на сигареты не хватит. Как бы закон ни изменился, вам это не поможет. Необходимо поскорее выехать из дома и тем самым прекратить дело. Чем дольше оно будет тянуться, тем значительней будут расходы, а оплачивать их, причем полностью, придется вам…
Лицо матери приняло такое выражение, будто она видит все это во сне. Сказанное адвокатом расходилось с тем, что она слышала, когда ходила советоваться в Кугуинума. Ее состояние можно было определить хотя бы по тому, как она потупилась и как покраснели ее виски. Насупясь и опустив голову, так что подбородок уперся в грудь, она тихим голосом запричитала, жалуясь на тяжелую жизнь. Адвокат, теребя скатерть, смотрел в сторону. А она все не унималась. Они, мол, с братом договорились, что за квартиру она будет платить ему пятьдесят иен, а по ценам, существовавшим к окончанию войны, это было не так уж и дешево. Синтаро, ее сын, заболев в армии туберкулезом, до сих пор не выздоровел и работать не может. Когда от воздушного налета сгорел их дом, она отсутствовала, как раз помогала эвакуироваться семье брата. А пожар погасили сразу, как только сгорел их дом, и если бы она никуда не уезжала, попыталась бы потушить пожар, и их дом вполне мог уцелеть, доказывала она адвокату.
– Мой муж военный, вот брат и решил, воспользовавшись этим, завести связи с армией. Потому он и обратился ко мне…
В этот момент пальцы адвоката, теребившие скатерть, вдруг замерли.
– Ваш муж военный? Мать ответила с гордостью:
– Да, генерал-майор.
Недовольство с лица адвоката моментально исчезло. На нем появилось нечто похожее на улыбку, глаза сверкнули, и он, внимательно посмотрев на них, сказал:
– О-о, военный, о-о, генерал-лейтенант… Во время войны это было прекрасно. Может быть, сегодняшние трудности – расплата за прошлое благополучие? В общем, заниматься этим делом я отказываюсь. Поезжайте куда-нибудь еще и пригласите другого адвоката или предпримите еще что-либо – можете делать все что угодно. Возможно, вам не все понятно, но объяснить лучше я не в состоянии. По- моему, самое благоразумное для вас поступить так, как я предлагал с самого начала.
Синтаро почувствовал, что краснеет. Он даже не понимал почему – может быть, потому, что ему стало стыдно? А потом, почувствовав комичность ситуации, рассмеялся. Он продолжал смеяться и выйдя из дома адвоката. У него возникло ощущение, что он наконец-то встретился с человеком, о существовании которого совсем забыл. Вдоль широкой улицы, по которой они шли, тянулись сгоревшие казармы. Когда Синтаро учился в начальной школе, отец служил здесь полковым ветеринарным врачом. Он красовался на лошади, хотя сидел на ней неловко, весь подавшись вперед, будто вцепившись в гриву. Но к чему знать об этом адвокату? Ему вполне достаточно сведений о том, что его клиент – профессиональный военный, генерал- майор (то, что он повысил его в чине, роли не играло). Но ведь стыд за профессию своего отца он испытывал так давно. После его возвращения прошло уже четыре года. Он забыл даже, что долгое время они с матерью жили на жалованье отца. Под ледяным взглядом адвоката Синтаро вспомнил старую свою мысль, к которой не раз возвращался в глубине души: после войны профессия «военный» ликвидирована, поэтому и ему не мешало бы забыть о профессии отца. Стыд его был сродни тому, какой испытываешь, если обмочишься, не в силах сдержаться… Кто твой отец? Говори! Не понимаешь? Ветеринарному врачу достаточно взглянуть на лошадь, и ему сразу же ясно, что с нею… Отойди от лошади, не то заразишься.
Громкое чиханье врача напомнило Синтаро ледяной взгляд адвоката. Разумеется, между этими двумя людьми нет ничего общего. Адвокат отказался защищать семью Синтаро, а врач внимательно осмотрел больную, поступившую к нему от коллеги, лечившего ее до него. Что же тогда заставило Синтаро при первой же встрече отнестись к врачу так настороженно? Однажды вечером Синтаро сам видел, как он играет с больными в мяч. И они радовались всякий раз, когда долговязому врачу не удавалось поймать его. «Плевать», – громко кричал он, смеясь, подбирал мяч и, широко размахнувшись, снова бросал его. Тут он увидел высунувшегося из окна Синтаро и, сразу же перестав смеяться, еще раз-другой лениво бросил мяч и скрылся в больничном корпусе.
Синтаро, безусловно, все преувеличивал. Он, безусловно, преувеличивал и роль мужчины с забинтованной шеей. Это был тот самый человек, который безмолвно стоял у дверей, наблюдая за тем, как Синтаро направляется в палату матери, где ей обрабатывали пролежни, – он всегда безмолвствовал. Когда Синтаро проходил по коридору, тот, не говоря ни слова, следовал за ним с совком и веником и подметал, чтобы не осталось никаких следов. То же самое произошло, когда Синтаро прилаживал штору. Мужчина
