Но так как это был день, когда её отпускали на урок к г-ну Пьеру, она еле дождалась часа, когда ей можно было уйти. Не застав дома никого, кроме Мишеля, она направилась прямо на урок.
Вальдек с трудом пробивался по улицам, так как толпа, взявшаяся неизвестно откуда, становилась всё плотнее. «Они пока ещё не опасны», — подумал он, оглядывая напиравших на него людей. Но всё же счёл за благо свернуть с больших улиц, с тем чтобы переулками добраться до дома Жанны. Но по дороге передумал.
Сначала надо договориться с Люсиль. Она порядочная девушка и согласится расторгнуть их договор добровольно. Он, конечно, скупиться не будет и предложит ей приличную сумму, так что её денежные расчёты не пострадают. Можно быть уверенным, что ни к вымогательству, ни к угрозам она не прибегнет. И не станет похваляться своим «участием» в их песенках.
— Э-эй, берегись! — неожиданно закричал кучер фиакра, донельзя забрызганного грязью, и резко повернул лошадь.
Её голова оказалась почти на уровне плеча Вальдека. Он вовремя отскочил в сторону, успев громко выругаться. Но вслед за тем неожиданно рассмеялся, услышав, как, обращаясь к лошади, кучер её усовещивает:
— Ну что ж ты, Полиньяк, не видишь, куда прёшь! Ещё минута, и мы задавили бы человека! Да ещё какого, по всему видать — самого благородного! А ты, Полиньяк, знай своё бежишь, не разбирая дороги.
— Чего это ты, дружище, так разошёлся? Или в обиде на министра?
Недоверчиво оглядев Вальдека с головы до ног, кучер добродушно ответил:
— Да конь у меня, господин, больно норовистый. Не гляди, что такой ласковый! Как его ни обхаживай, как ни уговаривай, нипочём не угадаешь, чем ему угодить. Ни дать ни взять наш председатель совета, который никого слушать не хочет и знай своё дудит… Потому-то и прозван он Полиньяком, не прогневайтесь, ваша милость…
Вальдека позабавило и обрадовало это признание. Если простой кучер осмеливается звать свою лошадь Полиньяком и этим как бы выражает протест против ненавистного министра, значит, не боится кары. Чего же бояться ему, Вальдеку? Он так расхрабрился, что у него мелькнула, мысль: «А что, если предложить Люсиль такую тему: кучер и Полиньяк? Она способна написать злободневный стишок. И впрямь стоит пойти к Люсиль. Но всё же с песенкой о Полиньяке, пожалуй, надо подождать. Кстати, — вспомнил Вальдек, — Люсиль сегодня будет на уроке у дядюшки».
Люсиль не забыла, сколько добра сделал ей старый учитель. Теперь, когда у неё водились собственные деньги, она под тем или иным предлогом приносила ему то бутылку доброго старого вина, то воздушный пирог с яблоками из дорогой кондитерской, до которого г-н Пьер был очень охоч. И всякий раз она уверяла, что лишь выполняет поручение своей матери и что все эти дары исходят от неё.
Г-н Пьер мало выходил из дома, газет почти не читал, и поэтому воспринял без особого интереса волнующий рассказ Люсиль о том, что она с трудом добралась до своего учителя — так запружены улицы взбудораженным народом.
Как будто в Париже ничего и не происходило — он потребовал от Люсиль, чтобы она начала урок с исполнения какой-нибудь модной песенки. Ведь в салоне г-жи де Мурье, наверное, есть свой любимый репертуар, который ему, Пьеру, неизвестен.
Люсиль отнекивалась. Какой уж там репертуар! Меньше всего у мадам де Мурье занимаются пением: там любят зло: словить, обсуждать туалеты соперниц и пересказывать политические сплетни. Отказываясь исполнить просьбу старого учителя, Люсиль непрерывно краснела: ей не хотелось ему лгать. Но не петь же ему то, что она теперь сочиняла? А в салоне г-жи де Мурье после того памятного вечера, когда она спела «Лизетту» Беранже, по-прежнему пели сентиментальные романсы, и возвращаться к этому салонному репертуару Люсиль не хотела и не могла.
Упрямство Люсиль очень рассердило г-на Пьера, но она так хорошо спела заданные ей упражнения, что старик сменил гнев на милость.
— Вы заслужили награду за то, что доставили мне такое удовольствие. И я надеюсь, что вы не откажетесь выпить со мной чашечку кофе с вашим великолепным тортом… А кофе сервирую я сам…
Люсиль сидела как на иголках, так не терпелось ей скорей пойти к дядюшке Франсуа и узнать у него, что происходит в Париже. Но отказать учителю она не могла и, чтобы ускорить дело, предложила ему помочь. Г-н Пьер категорически отверг все её попытки вмешаться в священнодействие — варку кофе, который он приготовлял по рецепту, известному только ему одному.
Пока он возился в маленькой кухоньке, Люсиль, стоя у фортепьяно, рассеянно перебирала ноты. Она вспоминала, как пять месяцев назад она тщательно разучивала с учителем вот эти самые экзерсисы. Сколько изменилось за это время!
И невольно мыслями она вернулась к тому времени, когда дала согласие работать на Вальдека. Как-то получилось, что, незаметно для себя, она подчинилась ему больше, чем хотела. Сам безвольный, он то остерегал Люсиль, говоря, что предложенная ею тема не годится, что она вызовет нарекания властей, то чуть насмешливо пояснял ей, что она придаёт слишком большое значение событию, которое того не стоит. При этом она всё время ощущала его бездарность, творческое бессилие и дурной вкус, который он ей навязывал. Тем не менее он подчёркивал, что знает больше, чем она, обладает большим литературным, житейским и светским опытом. Иногда он бесцеремонно требовал замены одной строки другой, вмешивался в оттенок трактовки того или иного события. Но перед ней он никогда не раскрывал карты. «Требуют», «Не хотят», «Не принимают», «Предлагают». Какой издатель, цензор, редактор скрывался за этими безличными формулами, Люсиль было неизвестно. Вальдек часто прибегал и к таинственным словам: «От этого могут произойти большие неприятности и для вас, и для меня». А между тем она чувствовала себя бесправной. Вальдек никогда не согласится открыто признать, что она — автор песен, а сам он играет лишь невыгодную роль посредника. А если даже она решилась бы открыть правду, ей никто не поверит. Произойдёт скандал, от которого Вальдек легко оправится, а она останется с запятнанным именем. Подумать только: девушка из третьего сословия вздумала обманывать почтенную публику, выступая под чужим именем — именем аристократа! Пойдут скандальные сплетни, и дорога к песне всё равно будет для неё закрыта…
Вальдек пришёл, когда урок был окончен, и учитель с ученицей мирно беседовали, уютно устроившись за маленьким столиком и попивая сваренный стариком кофе.
Г-н Пьер не очень обрадовался племяннику, но, памятуя о долге гостеприимства, пригласил его к столу.
— А, пожаловал в гости к старику, очень мило! Ты ведь теперь знаменитый поэт и музыкант! А я-то совсем, должно быть, лишился ума и вкуса — не распознал в тебе поэта, не предугадал твоей славы. Садись, садись…
— Что вы, что вы, дядюшка! Я к вам нисколько не в претензии. Я прекрасно понимаю, что мои песенки не могут быть вам по душе.
Слово «мои» покоробило Люсиль. Ещё одно доказательство бестактности Вальдека! «Мои» песенки он произносит как ни в чём не бывало в её присутствии!
— Я остаюсь при своих вкусах, но не могу отказать тебе ни в умении, ни в мастерстве, ни, главное, в музыкальности. Ну, а что касается политики, тут я слаб, сам знаешь, слаб…
Когда Пьер отправился в кухню за третьей чашкой, Вальдек шепнул Люсиль:
— Я пришёл к дяде, чтобы повидать вас. Дело срочное. Нам придётся разорвать наш договор. Не протестуйте, когда я выражу желание вас проводить. Мне необходимо с вами объясниться.
Люсиль понимающе кивнула головой. «Судьба идёт мне навстречу. Расторгнуть договор, освободиться от слова, данного Воклеру! Не бояться больше, что узнают о нашем соглашении». Но тут же сердце Люсиль наполнилось тревогой. «Что ж! Опять петь для дядюшки Франсуа? И даже не для его посетителей! И всё?»
Когда г-н Пьер дрожащей рукой наливал Вальдеку кофе, молодой человек рассказал:
— Вот мы здесь сидим и мирно пьём кофе, а в Париже — смятенье. Вы не слышали, дядюшка, и вы, мадемуазель, что закрыты типографии, запрещены газеты…
Вальдек на минуту приостановился. Лицо г-на Пьера не отражало никаких чувств. Он продолжал
