смелых литературных исканий. Самостийно причисляли себя к веренице бессмертных: Горация и Тютчева, Лоренса Стерна и Новикова-Прибоя. Гондольский и Душителев шарахнули миллионным тиражом два объемистых фолианта «Мудрость веков», куда включили свои выступления на «летучках» и прочих редакционных заседаниях. Карликовый зять Душителева тиснул абракадабрические заметки «Еще 106 страниц о моей любви к интеллигенции и убийстве ею батюшки нашего царя», поместив их в розовый сафьян, с вкраплением сердолика и золотым тиснением на корешке, и снабдив своим мефистофельским профилем на фронтисписе.
— Что ж, если Бог не дал таланта, то и не писать? — шутил он.
Златоустский, скомпилировавший из почерпнутых в интернете фактов (для серии «Жизнь замечательна») сперва тонюсенькую брошюрку «Редкий Гоголь долетит до середины», а затем стремительно накатавший (для проекта «Лучшие люди современности») собственную тысячестраничную автобиографию, залихватски подхватывал:
— Написать может каждый, а вот издать… Это — удел отмеченных свыше…
В обработке разношерстных опусов спаянному костяку помогал автор и ведущий новой аналитической передачи «Обвиняю КГБ, но не ФСБ» — бывший банщик Елисей Ротвеллер. Соучастницей его рисковых разоблачений в эфире была постоянно кусавшая аналитика такса Анюта, которая как бы одергивала зарвавшегося хозяина. Ротвеллера перевязывали прямо в студии, делали уколы в живот от бешенства, а он, не теряя времени, громко и выразительно читал куски своей «орнаментальной» (так нарек ее Захер) мемуарной прозы. Кроме того в свободные от укусов дни лимонил «мыльные оперы» о перестрелках на Патриаршьих прудах, об участковом милиционере на глухом кордоне, о любви посконого змея-горыныча к исполняющей танец живота змее с заморского пляжа, режиссерские экспликации расчленял и запузыривал уже в качестве радиопостановок. Не отставал от него и Фуфлович, по подсказке Гондольского сочинивший либретто оперы «Газы ищут выход», музыку для этого хита муж кривобокой балерины слямзил частью у Мусоргского, частью у Гайдна, премьера (в англоязычной транскрипции «Отравление желудочным соком»), состоялась в Ковент-гардене — при большом стечении членов общества «Охраны лох-несского чудовища». Вскоре либретто было развернуто в роскошно, с литографиями Гюстава Доре изданную (под названием «Мир и война») эпопею и штабелями легло на прилавки магазинов канцелярских принадлежностей — широкие поля испещренных мелким шрифтом страниц позволяли школьникам и бухгалтерам вести на них подсчеты «в столбик».
Каждый из писак считал долгом обогатить городские читальни и частные библиотеки эксклюзивной коллекцией своих персональных кулинарных рецептов, которые с незначительными изменениями кочевали из одного чревоугоднического сборника в другой и перепевали известную поваренную хрестоматию Гороховца. Не скажу худого слова о книжных промоутерах, они сделали верную ставку: выпущенные с абрисами узнаваемых авторов покетбуки, подарочные альбомы и собрания сочинений разлетались с лотков в считанные часы. Покупатели не утруждали себя ознакомлением даже с аннотацией (уж не говорю: перелистыванием и заглядыванием внутрь многостраничья), приверженцам беллетристического ширпотреба достаточно было узреть на обложке или супере примелькавшуюся улыбку или прическу, а то и лысину — и они торопились облегчить кошельки. Что до изобилия в текстах корявых оборотов — ведь и на экране горе- лингвисты не блистали высоким слогом и всеобъемлемостью ума, так что письменным косноязычием и убожеством прозрений никого разочаровать не могли. «Раз показывают, да к тому же издают, значит достойны, значит заслужили», — таков был ход рассуждений боящихся отстать от моды поглотителей чтива…
Если думаете, для прихода в литературу нужны особые контрамарки, и Терпсихоры и Мельпомены, сидя на отрогах облаков, самолично надписывают конверты и рассылают приглашения и повестки с просьбой явиться и получить лютню и лавровый венок, то ошибаетесь. Все проще. Одного привел в кущи ямбов и хореев родной дядя — могучий промышленник, другую за волосы притащил за растрепанные лохмы ее любовник-меценат, а она приохотила к поточному производству дактилей, амфибрахиев и анапестов своего не сумевшего прибиться ни к какому другому ремеслу вечно похмельного хахаля. Так и складывается, так и формируется отряд алхимиков слова, высокообразованных ездаков в незнаемое, рыцарей белого стиха и экспериментальных повествовательных форм.
Что ж, телевизионные трубадуры и ваганты преуспели и в этой отрасли. Подмяли и поделили издательский рынок. Захватили типографские мощности, оккупировали стенды ярмарок-продаж.
— Кому, если не нам, издателями? — свербел Фуфлович. — Ведь издаем же мы звуки!
Но опять им было мало, было мало тиражировать собственные гроссбухи и деловую переписку, перечни покупок и наметки на неделю из казенных ежедневников. Нужна была помпа, нужны были звон и тарарам. В учрежденном военным ведомством конкурсе «Толстенная книга в дорогу» главной премии (при большом стечении солдат и офицеров) была удостоена тонюсенькая брошюра Свободина «Топография и топонимика», а в аналогичном состязании для молодых «Своя рубашка» все десять номинаций заняли антологии анекдотов, собранных Захером (даже на пятое или шестое место никто из начинающих посторонних чужаков протыриться смог). Писучий историк-египтолог Вермонтов забабахал приз собственного имени для наиболее яркого и самобытного публициста-памфлетиста и вручил его Златоустскому. А потом — зятю Свободина Побирушкину-Поборцеву. И, наконец, поэту-газификатору Фуфловичу, который отозвался благодарственной поэмой-панегириком «Вермонт — мое сердце».
Трудно было сыскать на земле человека, который бы столь искренне ненавидел поэзию, как ненавидел ее поэт-инфекционист, но и он не бежал от наград и присвоенного ему общим голосованием профсоюза угольщиков титула «наш гуру навсегда».
— Да, противно корпеть над рифмами, выводить буквы, но куда денешься — талант! Призвание! Надо его материализовывать, переливать в звонкую монету, — разливался взорливший инфекционист, читая лекции с амвона ближайшей церкви, куда приходили послушать его вирши жители окрестных домов.
Кто-то наплел анахорету, что прежде его мало печатали из-за произвола и засилья цензуры, и он в это сразу и охотно поверил: возомнил себя гонимым и трагически недопонятым, как Ван Гог и Маяковский. А может, и Пушкин. Ни стреляться, ни резать себе ухо, ни тем более выбывать черствых современников на дуэль не стал. Напротив, принялся сплачивать малокультурные слои в стройные шеренги болельщиков- фанатов. Появляясь в незнакомой компании, находясь за кулисами в зале, где предстояло выступать, стоя в магазинной очереди за сметаной, распихивал визитки со своим домашним номером телефона и строкой или строфой очередного стиха. Осчастливленные везунки, согласно его планам, должны были налаживать между собой контакты, обмениваться информацией и составлять из разрозненных фрагментов законченные полновесные стихи. В запутанную шараду-пазл он собирался со временем втянуть все население. В ожидании близящейся коронации (то есть безоговорочного признания окружающими его поэтом № 1) и скорейшего воздаяния за труды славой и ее материальными эквивалентами, не гнушался простенькими бытовыми проявлениями почтения, например, дарами женского расположения. Не всегда клевретши понимали, с кем имеют дело и порой звали светоча в гости не для изъявления восторгов, а чтобы помог по хозяйству и завершил ремонт: поклеил обои, побелил потолок. Подобная нечуткость и эстетическая глухота ввергли самородка в скорбь. С лица Фуфловича не сходила гримаса затравленного страдальца. Для предотвращения оскорбительных недоразумений (и прочих инсинуаций) он назначил диспетчером- координатором фан-клуба своего имени — толстую диетологиню, ей была присвоена должность: «Директор по связям Фуфловича». Полноценное признание все не наступало, оскорбленный его медлительностью инфекционист перестал стричься, отпустил львиную гриву, к месту и не к месту цитировал старые и новые озарения («Мои друзья — не гусь и не свинья», «Я, как и вы, поклонник совершенства»), а на постную рожу напустил желчь брезгливого всепрощения.
— Я Данте, я Алигьери… или как его Алигер! — восклицал он. — Я Гомер и Вергилий, я Пабло, как его… Неруда… Нет, Пикассо. Я — руда, обогащенная руда! Я — альфа и омега, я — семга, я — рыба путассу Почему марьяжат? Почему тянут с коронацией? Из-за того, что посвятил венок сонетов экскрементам? Но фекалии — равноправная часть бытия. Когда б гонители знали, из каких испражнений вырастает мое вдохновение!
Скорбная мина и кривое, с опущенными углами хайло (будто хранил на языке кусочек дерьма) не сообщали его облику демонического начала (он этого добивался), а усугубляли подозрение в застарелом пищевом интоксикозе и способствовали росту известности среди скульпторов-монументалистов, рыщущих в поисках объекта для съема посмертной маски. Будто спеша угодить загипсовщикам предлетального оскала,
