разговором.
– Почитаю и молюсь ему, ваше превосходительство.
– Так с какой же стати, государь мой, вы называете вашего жеребца Васькой? Этим вы наносите оскорбление не только самому святому, но вместе с ним и всем Василиям, на земле живущим.
– Это другое дело, ваше превосходительство.
– Нет, это то же, да еще хуже, государь мой, ибо вы пренебрегаете вещами не земными, но небесными.
Елчанинов так и не установил, была ли это со стороны адмирала ирония или он говорил серьезно. Но, выйдя из адмиральского дома, он заметил Шостаку:
– Все это не столь забавно, как кажется его превосходительству. Чернь восстает ныне на дворянский корпус. И дворянство должно сугубо ограждать свою честь в глазах низкой черни. Кто такой крепостной мужик? Скот, едва разумеющий речь человеческую.
Капитан Шостак свято хранил свою родословную и любил говорить о славных деяниях предков, но все же мнение Елчанинова показалось ему чрезмерным.
– Крепостной? – повторил он. – Нет, это не так. Он человек. Низшей степени, но он человек, хотя удел его и есть работа, происходящая от слова раб.
– Раб не смеет смеяться над господами, капитан! А ежели он дерзнул, то следует пресекать сие дерзновение, – строго и даже торжественно заключил Елчанинов.
С этого дня он, прежде мало замечавший Трофима, стал повсюду на него натыкаться.
Некрасивый, густо заросший темно-русыми волосами, человек этот имел дикий вид и какую-то особенно вызывающую походку. Ходит по баку, словно у себя дома, широко расставляя ноги и размахивая руками. А у солдата и матроса, поскольку он человек казенный, не только тело, а и душа должна быть навытяжку. Как мужик со всеми потрохами принадлежит барину, так и солдат принадлежит офицеру-дворянину, поставленному от самого государя императора. У этого парусника был такой вид, будто он и без Елчанинова знал, зачем и для чего живет на свете.
Замечание Ушакова насчет Василия Великого очень обидело капитана. Однако он перестал звать своего жеребца Васькой и переименовал было его в Халифа. Впрочем, Елчанинов вовремя спохватился, что имя «Халиф» в применении к жеребцу тоже может показаться насмешкой, но теперь уже над особами не только священными, но и коронованными. Это привело Елчанинова в такое смущение, что он, когда речь заходила о жеребце, ограничивался одними местоимениями.
21
Адмирал требовал, чтоб каждый капитан, как хозяин судна, до мелочей знал свое хозяйство. Елчанинов старался быть хорошим хозяином, а потому был особенно придирчив к мелочам. Он устраивал регулярные ревизии от юта до трюма, стараясь доказать, что не имеет ничего общего с теми «болванами, кои украшают шканцы турецких кораблей».
Во время этих ревизий он очень любил изловить кого-нибудь в нерадении или злонамеренности. Капитан и прежде налегал более на злонамеренность, а теперь уж совсем отбросил понятие нерадения, ибо всякое нерадение являлось признаком дурного умысла.
Однажды, проходя мимо кучки вахтенных матросов, капитан Елчанинов услыхал, как они рассуждали о том, что французы и пруссаки опять натравляют султана на Россию, но что англичане всех их обойдут и непременно за их счет получат выгоду.
Так как сам капитан Елчанинов не раз говорил то же самое, то рассуждения матросов показались ему особенно дерзостными. «Ишь ты, Вильямы Питты какие! – подумал он о матросах. – Сегодня о политике рассуждение имеют, а завтра, гляди, бунтовать начнут», – и ему представлялся мятежный Париж.
Когда весной начали первые парусные учения, парусник Трофим однажды во всеуслышание произнес:
– Прислали паруса, братцы! Из них только мешки шить под горох. Совсем парусина негодная.
Елчанинову вдруг показалось, что парусник злонамеренно порочит все адмиралтейство.
– Что за разговоры!.. Молчать, скотина! – свирепо закричал он на парусника, хотя тот и не произнес больше ни слова. – Линьков захотел?
Следующее столкновение произошло в полутьме подшкиперской. Там пахло пыльным, кисловатым запахом пеньки. Скатанные паруса, заполнявшие каюту, напоминали людей, улегшихся вповалку после непосильной работы. Сложенные кругами тросы и снасти были расставлены правильными угрюмыми рядами.
Наклонив голову, парусник слушал тихий, отчетливый голос капитана Елчанинова.
– Ты не должен говорить, прежде чем тебя спросят. Запомни это, парусник.
Елчанинов не называл нижних чинов по имени, а только по специальности: боцман, профос, матрос.
– Слушаюсь, ваше высокоблагородие! Капитан бегло осматривал подшкиперскую.
– Что это? – спрашивал он, трогая рукой парусину.
– Фор-марсель, ваше высокоблагородие.
– А это?
– Грот, ваше высокоблагородие.
– И ты позволил себе сказать, что они годятся только на мешки?
Парусник поднял голову. Взгляд у него был спокойный и раздражающе независимый.
– Точно так, ваше высокоблагородие. Я и шкипера просил доложить. Паруса присланы новые, а хуже старых будут. Совсем иструхли.
Елчанинов не любил корявых мужицких слов.
– Ты хочешь сказать – недоброкачественны?
– Беспокоюсь, ваше высокоблагородие! Не только шторма, а сильного ветра не выдержат.
Елчанинову особенно не понравилось, что парусник позволял себе беспокоиться. На то были на корабле офицеры и командир. Кроме того, парусник снова и совершенно явно намекал о нерадении адмиралтейства. Когда же он отодвинул носком сапога конец толстого троса, Елчанинов вдруг вспомнил выставленную вперед ногу деревянного петиметра.
– Стоять смирно, когда разговариваешь с офицером!
К происшествию с парусами примешивалось одно деликатное обстоятельство. Если б капитан Елчанинов поверил утверждению Трофима насчет новых парусов, пришлось бы вести неприятные разговоры, которые могли бы задеть самолюбие одного важного чиновника, недавно появившегося близ Мордвинова. Это был дворянин, участвовавший в прибылях двух фабрик, выпускавших парусину. Он устраивал праздники, вносил пожертвования на увечных воинов и дружески советовал Елчанинову присоединиться к компании, владевшей фабриками. Капитан, правда, колебался, находя фабричное дело низменным для человека, чья родословная насчитывала около шестисот лет. Но граф Зубов высоко оценивал заслуги удачливого фабриканта и даже называл его шутя «своим амфитрионом». И вот из-за этого глупого парусника надо поднимать шум и портить отношения с хорошими людьми. Стоит ли того сам матрос, за которого хороший хозяин не дал бы сотни рублей. Если б он на что-нибудь годился, барин не сдал бы его в рекруты. «Либо лодырь, либо бунтовщик», – подумал Елчанинов. Вслух же сказал:
– Торопишься, я вижу! Паруса и в деле еще не были, а ты их чинить собираешься!
– Осмелюсь доложить, что парусина шва держать не будет. Ползет, ваше благородие! – настаивал Трофим.
Елчанинов сделал шаг к назойливому подчиненному.
– Так ты что, чинить не хочешь, подлец? – крикнул он, сжимая в кулак белую руку с двумя перстнями на безымянном пальце. – Работы боишься? Службу не исправляешь?
Мохнатые черные брови парусника полезли вверх, и на лице отобразилось наивное удивление.
– Я дело свое честно справляю, ваше высокоблагородие. Ежели б можно было, а то никак нельзя. Тут только иглу воткни, так оно врозь и поедет.
– Молчать, хамово отродье! Я тебе покажу, как с командиром разговаривать! – вдруг рассвирепел Елчанинов. Белый кулак его неожиданно со всей силой опустился на лицо парусника.
Еремеев невольно отшатнулся. Но тотчас, овладев собой, вытянулся перед капитаном.
– Я вам покажу! Распустились, сукины дети! Порядок забыли!
