думал столько дней и ночей, то в смущении позабыл почти все, что хотел сказать. Он видел в серых глазах адмирала улыбку, призыв, поощрение. Они как бы говорили ему: «Что же ты, Никос Алеку, молчишь? Говори, я готов тебя слушать».
– Я хотел сказать тебе спасибо, – проговорил Никос Алеку, не обращая внимания на знаки Макри. – Ты хорошо сделал, что пришел так скоро. Иначе нам было бы плохо.
Адмирал дружелюбно положил руку на плечо зантиоту, но тот снял ее с плеча и, поцеловав, уступил место сыну.
– Он тоже благодарит тебя, – горячо произнес Алеку, обращаясь к адмиралу и показывая на Георгия. – Ты ведь не знаешь, что вывел его из тюрьмы. Вывел и не знаешь… Так вот бывает на свете.
– Я рад за тебя, Никос Алеку, – вдруг ответил адмирал, к общему восторгу, по-гречески, медленно и тщательно выговаривая слова. За время похода он при помощи Метаксы немного освоился с греческим языком.
– Ты знаешь по-нашему? – изумился Алеку.
И, пропустив Ушакова дальше, убежденно сказал толпе:
– Я говорю, что русские теперь останутся с нами. Иначе зачем бы их адмирал стал учить наши слова?
20
Вечером того же дня в доме графа Макри собрались за большим круглым столом почетные граждане города Занте. Им уже было известно, что Ушаков уводит объединенную эскадру к острову Кефалония. Всех величественней, как всегда, выглядел хозяин дома. Он часто склонял курчавую, в седых локонах, голову то к гражданину Кумута, то к другому своему единомышленнику Десиле.
Десила был одет в голубой кафтан и белый жилет. Тонкое лицо и взбитые по новой моде кудри делали его похожим на поэта. Стихов он, впрочем, не писал, а торговал, как и большинство почетных людей Занте, коринкой. Он даже был одним из членов комиссии, в ведении которой находились серальи – общественные магазины, куда поступала со всего острова коринка, предназначенная для продажи. Всякая единоличная торговля коринкой была запрещена.
С Десилой все время шептался широкоплечий и очень живой венецианец Джиованни Власто. Шептался он не потому, что хотел скрыть от кого-нибудь свои мысли, а потому, что все кругом говорили вполголоса. Итальянец жмурился, словно кот, нежившийся на солнце. Маленькие, как изюминки, глаза его становились такими ласковыми и сладкими, что собеседнику хотелось облизать губы.
Спиридон Форести не любил Власто и даже избегал встречаться с ним взглядом. После того как русская эскадра освободила остров и от французов и от страха перед Али-пашой, дух Форести сразу укрепился и принялся усиленно работать над сплочением рассыпавшейся за эти годы английской партии. Хорошо знавший о его стараниях Власто мог в любую минуту напомнить Форести о странном поведении Хрисоулы, которая целый день ходила по пятам за русским адмиралом, плакала, благодарила Ушакова и целовала ему руки.
В конце концов опасения Форести подтвердились.
Поглядев в лицо ему, Власто сказал:
– Не правда ли, мой дорогой, какой прекрасный день сегодня? Жаль, что адмирал Нельсон не здесь. Он бы порадовался вместе с нами.
– Да, вероятно, – ответил Форести, досадуя на себя за недостаток находчивости и остроумия, ибо прекрасно понял ехидство венецианца.
– Я плакал сегодня, – продолжал Власто. – Прекрасная и добродетельная супруга ваша тронула сегодня все сердца. Она открыла свое лицо и была права. Длинные епанчи и маски придуманы только для наших неверных жен и их любовников. Моя жена, например, умеет так носить их, что я сам не в состоянии узнать ее, но ее отлично узнает синьор Десила.
И Власто снова зажмурился, будто кот, спящий на солнцепеке.
– Не понимаю, почему нет Георгия Кокини, – говорил сидящий поодаль от них Десила. – Что это означает? Равнодушие к судьбе нашей? Я не могу постичь.
– Он еще придет, – сказал Форести.
Георгий Кокини мечтал о присоединении островов к Австрийской империи и даже пытался с группой приверженцев поднять австрийский флаг на «дереве свободы». Однако крестьяне, наводнившие город, сорвали флаг. Вместо него они подняли на мачте полотнище из деревенского полотна, на котором очень грубо был нашит голубой крест русского андреевского флага.
– Он придет, – повторил Форести. Ему очень хотелось, чтобы рядом с ними сидел еще один противник России.
– Он не придет, – отозвался со своего места Джиованни Власто, ухитрявшийся беседовать сразу со всеми. – Я видел, проходя мимо, как его жена налаживала ему клистир. У него завалило желудок после того, как ему пришлось съесть государственный флаг Австрийской империи, чтобы тот не достался русским.
Десила, смеясь, повернулся к Власто:
– Как вам не надоест злословить, Джиованни?
– Мне никогда не надоест, сердце мое, – весело сказал Власто и с видом доброго отца, наставляющего своего способного первенца, похлопал Десилу по колену.
Почетные граждане толпились около графа Макри.
– Россия должна присоединить острова к своим владениям, – говорил Кумута, переступая с ноги на ногу. Он глядел сверху на улыбающееся лицо Макри, сидевшего в кресле.
– Если император Павел и впредь оставит нас под своим покровительством, то нам нечего будет больше желать, – дипломатично ответствовал Макри.
– Да, но причем тут турки! – восклицал Десила. – Мы слишком хорошо знаем, что такое турки!
– Пока Россия будет с нами, турки ничего не сделают нам, – уверял Макри.
Спиридон Форести и Джиованни Власто остались одни. Форести придвинулся к венецианцу и тихо спросил:
– Скажите, Власто, вы в самом деле счастливы тем, что к нам пришли русские?
– Да, сердце мое. Но почему вам это надо знать?
– Потому что я не понимаю вас: вы не грек, вы не бегаете по церквам и не болтаете о единстве веры, о связях Греции с Россией и тому подобной чепухе.
Форести хотел говорить спокойно, но не мог.
– Я слишком хорошо знаю домашнюю жизнь святых, – усмехнулся Власто.
Форести испугался, что собеседник его сейчас начнет изрыгать непристойную хулу на святых, отшельников и монахов.
– Нет, нет, я не о том, дорогой Власто, – заторопился он. – Вы подумайте вот о чем. Англия – страна высокого просвещения. Ее король, ее парламент охраняют достоинство нации!
– Может быть, но я не знаю, станут ли они охранять мое и ваше достоинство.
Форести не понял, что хотел сказать Власто, и с пафосом воскликнул:
– Кто же лучше может охранять его – свободная Англия или рабская Россия?
Джиованни Власто томно потянулся.
– Видите ли, сердце мое, – протянул он. – Я вам скажу опять по собственному опыту. Жена моя и красива и кротка, что может подтвердить синьор Десила. Но если я пойду по миру, то никто не удивится. Она своей кротостью вытягивает из меня столько денег, сколько другая не возьмет побоями. А что касается моего достоинства, то весь город знает, какие мощные украшения ношу я на своем почтенном лбу. Я думаю, что если мы вступим в союз с Англией, то, пожалуй, рога наши проткнут живот, самому Аврааму, восседающему на небесах.
– Но каким образом может обмануть наши ожидания страна, столь почитающая законность?
Власто погладил золотую цепь, украшавшую его кафтан.
– Да ведь какая законность, сердце мое! – лениво сказал он. – Каждый закон имеет не менее двух толкований. Моя жена, например, не стесняя себя, очень свирепо следит за моей нравственностью. Без ее разрешения я не выхожу из дому.
– Когда вы оставите в покое вашу жену, дорогой Власто? – нетерпеливо поморщился Форести. Он, как и все, знал, что жена Джиованни Власто нисколько не была повинна в том, что приписывала ей веселая
