Кудлатый человек, волосы которого, пропахшие маслом и дымом, казались меховой шапкой, ласково произнес несколько слов. Сосед, рослый бородач, помог ему подсадить Шостака, и кудлатый поспешил к берегу с необычной ношей за плечами.
Услышав позади несмолкаемый плеск, Шостак оглянулся. Сотни людей бежали вслед за кудлатым греком, неся пушки, ядра, лестницы.
– Весьма благодарен, – произнес по-русски Шостак, не сообразив, что добровольный носильщик не поймет его. – Весьма благодарен, друг мой…
Кудлатый человек – это был Никос Алеку – добежал до камней у берега и осторожно опустил капитан- лейтенанта на землю. Он внимательно оглядел его с ног до головы, как будто хотел навсегда запомнить, и снова поспешил в море. Чем еще мог он выразить благодарность тем людям, которые пришли защищать его свободу, его дом, его сына?
Граф Макри, Кумута и толпа почтенных граждан города Занте встречали офицеров и солдат у пристани.
Крепко пожимая руку Шостаку, граф Макри говорил мягко рокочущим голосом:
– День этот самый счастливый на нашем острове. Благодарю вас от имени всех греков.
Шостак был очень взволнован, а потому его круглое лицо выглядело сердитым.
– Наш долг… долг каждого русского… – бормотал он, прислушиваясь к плеску воды и к перестуку гальки под ногами сотен людей.
Над всем этим неожиданно прозвучал ликующий голос Балашова.
– Шостак! – крикнул Балашов. – Сколько бы мы ни жили, мы никогда не забудем этой встречи!
…Через полчаса десантный отряд, сопровождаемый вооруженными зантиотами, был уже у ворот крепости.
19
Встреча, происшедшая на следующий день после капитуляции французского гарнизона, осталась не менее памятной.
Пять тысяч андреевских флагов, принесенных жителями окрестных деревень, взвились над головами зантиотов, как только гичка с Ушаковым подошла к пристани.
На берегу – от пристани до центральной площади города – было не протолкаться. Свыше двадцати тысяч человек собрались приветствовать русского адмирала и моряков с его кораблей. Духовенство, возглавляемое архимандритом в черной рясе, почетные граждане города Занте в красных плащах, горожане в сборчатых кафтанах, босоногие крестьяне в коротких куртках, с кинжалами за поясом, потрясающие самодельными андреевскими флажками, теснились, но не смешиваясь, разделенные невидимой чертой, переступить которую были не в силах даже в этот торжественный момент единения.
Гул приветственных криков и звон колоколов оглушили адмирала, едва он поднялся на пристань. Ушаков хотел ответить на приветствия, но в это мгновение перед ним очутилась молодая черноволосая женщина. Широкая епанча окутывала с головы до ног ее стройную фигуру. Белая маска, обязательная для женщин- дворянок, когда они выходили из дому, сползла с ее лица набок. Женщина держала на руках ребенка.
Прежде чем Ушаков понял, в чем дело, она схватила его руку и поднесла ее к губам, потом подняла к нему ребенка.
Адмирал невольно отдернул руку, но ребенок потянулся к нему и зажал пальцами позолоченную пуговицу мундира.
Молодая женщина плакала, улыбалась, что-то быстро говорила.
– Ее зовут Хрисоула Форести, – сказал Ушакову граф Макри. – Она благодарит вас.
– Разбойник Али-паша, – воскликнула Хрисоула, – теперь не посмеет даже смотреть сюда с того берега!
Продолжая по-прежнему быстро говорить, на что очень живо, одобрительно и весело отзывались люди, стоявшие ближе других к Ушакову, Хрисоула старалась разжать пальцы малютки, ухватившие пуговицу на груди адмирала.
Когда Ушаков направился по дороге в город, какая-то старуха с мальчиком и за ней другие люди тоже кинулись целовать его руки. Ушаков пытался спрятать руки, уговаривал ликующих островитян, но то ли Метакса плохо переводил его слова, то ли возбуждение, охватившее всех, было слишком велико, – люди не слушали уговоров.
Но Ушаков сам едва мог скрыть охватившее его волнение. Все, что было пережито дурного и печального, все это не потонуло, не исчезло, а как будто усилило его счастье. Ушаков принес зантиотам освобождение, и зантиоты вызывали в нем чувство живейшей симпатии. Ему хотелось говорить с ними, спросить их о многом, но он не мог этого сделать, так как знал всего десятка три слов на их языке.
«А не все ли равно, – думал он, – мы и так понимаем друг друга. Наше общее торжество непритворно, и я вижу в моих служителях истинное веселье. Им не кажется горьким, что они дают другим больше… да, может быть, больше, чем имеют сами. Сколь радостно быть вестником счастья, а не страдания! И как жаль, что нет со мной Петра Андреича… Петра Андреича и Лизы. Они ликовали бы вместе со всеми».
Улица, на которую ступил адмирал, легла перед ним, как радуга, вся застланная разноцветными коврами, полная солнца и уходящей ввысь синевы. Из окон домов свешивались яркие полосатые ткани. Они вились в воздухе, окутывали колонны портиков, плескались над головами людей, цепляясь порой за длинные шесты с андреевскими флагами. Словно пестрая метель, летели цветы с крыш и балконов. За ними следовали горсти конфет в пышных обертках, похожие на стайки стрекоз.
Метакса, Балашов и командиры всех кораблей эскадры шли за адмиралом. Люди, которые не могли протиснуться к нему, целовали и обнимали сопровождавших его офицеров, матросов и солдат.
Смущенный и размягченный всеобщей радостью и любовью, Метакса смеялся, шутил и в свою очередь обнимал зантиотов, особенно стариков и старух. Он говорил им такие комплименты, что старые женщины расцветали, как засыхающие ветви, которые поставили в воду.
К Павлу Очкину, который шел во главе группы канониров флагманского корабля, приблизились невысокий бородатый человек с большим кинжалом за поясом и пожилая женщина, до глаз укутанная в черную шаль. Человек с кинжалом что-то сказал и крепко обнял Павла, а женщина наклонилась и поцеловала медную бляху с изображением русского государственного герба на сумке капрала.
Павел растерянно поглядел на нее и поспешно сказал:
– Ничего, мать, ничего. Все будет хорошо.
Не зная, как дальше вести себя, он поправил спустившийся с ее плеча конец шали.
Женщина улыбнулась. Ее черные глаза нежно и грустно смотрели в лицо русского моряка. Она произнесла несколько слов, и голос ее поразил капрала своей молодостью.
Павел вспомнил, как ему всегда хотелось выйти в люди, приобрести состояние, а вместе с ним уважение и почет. И вот перед ним сейчас действительно снимали шапки, но не потому, что он был богат или знатен, а потому, что он, простой моряк, принес этим людям освобождение от ига завоевателей.
Кругом шумела толпа. Откуда-то появились девушки с корзинами винограда, яблок и апельсинов. Сновали подростки с лотками, на которых стояли кувшины с вином, лежали куски жареного мяса и лепешки. Слышалось пение, звон струнных инструментов. Кланяясь, девушки и подростки жестами просили Павла и канониров не отказываться от скромного угощения.
Капитан Сарандинаки, восторженно озирая толпу, то и дело подталкивая локтем Шостака, объяснял капитан-лейтенанту:
– Венецианцы спасли их от турок. Этот народ не был рабом. Он иной, он не похож на тех, что были под пятою султанов.
Красивая девушка с охапкой цветов в руках протолкалась к офицерам. Судя по костюму, девушка принадлежала к среднему сословию. Ее лица не закрывала маска. Улыбаясь, девушка протянула цветы капитану Сарандинаки.
Шостак с восхищением смотрел на нее, пока его внимание не привлекла новая сцена.
Коренастый человек с длинными густыми волосами, спадавшими на плечи, тот самый, который вчера вечером перенес Шостака на себе на берег, и худощавый юноша, державший на длинном шесте андреевский флаг, пробрались через толпу и решительно встали перед адмиралом.
– Чего ты хочешь, Никос Алеку? – спросил граф Макри.
Алеку заранее приготовил целую речь, но как только очутился лицом к лицу с человеком, о котором
