– Ты, Хрисоула, трусиха, – пытался успокоить ее Форести, но на сердце у него было темно и холодно.
– Мне все равно, кто я, – отвечала Хрисоула. – Называй меня, как тебе нравится, но я не хочу, чтобы моих детей продавали в рабство!
Она садилась на пол и громко плакала, причитая и покачивая головой.
В большие окна европейского дома Спиридона Форести на улице Капо-Ларго, самой широкой и чистой в городе, смотрела тучная зелень сада. Полуденное солнце, почти не оставлявшее на земле теней, желтым томительным блеском отражалось на карнизах. В окнах были видны окруженные садами дома, спускавшиеся по скату. Белые колонны портиков и террасы напоминали о древней красоте Греции. Высокие темные кипарисы поднимались вдоль улицы до самой вершины горы Скопо.
– Скоро придет Нельсон, – уверял Форести жену, чувствуя безысходную тоску. – Надо иметь терпение.
Подняв голову, перестав причитать и раскачиваться, Хрисоула посмотрела на него злыми глазами.
– Люди говорят, что сюда идут русские! – бросила она, как вызов.
Форести усмехнулся:
– Они говорят вздор.
– На «дереве свободы» сегодня ночью кто-то поднял их флаг. Я сама видела. Белый с голубым крестом.
И Хрисоула с торжеством взглянула на мужа.
– Макри, вот кто! – с досадой вскричал он, не сумев, однако, скрыть зависти к тому, кто отважился на столь рискованное дело: шест с фригийским колпаком на верхушке, громко называемый «деревом свободы», находился день и ночь под охраной двух солдат. Кто же и как ухитрился прикрепить к нему русский андреевский флаг?..
– Мне все равно, – повторила Хрисоула. – Но если русские корабли придут к Занте, я буду встречать их.
Форести знал, что Хрисоула способна на что угодно, когда дело коснется здоровья или жизни детей. Ей казалось, что ее муж приносит интересы семьи в жертву каким-то нелепым, по ее мнению, расчетам. Она не только ничего не понимала в политике, но даже гордилась тем, что ничего не понимает. Она не захотела слушать, когда Форести попытался объяснить ей, почему будет лучше, если острова займут англичане.
– Не понимаю и понимать не хочу! – твердила она. – Я знаю только, что адмирал Ушаков православный.
Это, по ее словам, означало, что русский адмирал любит своих единоверцев, горячо сочувствует их несчастьям и спешит на помощь жителям Занте. Да, да, прямо к Занте, а не в Неаполь спасать какого-то короля, как это делает Нельсон.
Форести перестал уговаривать и успокаивать жену. Он давно убедился, что уговоры бесполезны, когда Хрисоула заводит речь о детях или о религии. И то и другое было, на его взгляд, сумасшествием. Вдобавок он не сомневался, что Хрисоула пересказала чужие слова, которые услышала в городе.
Надо было проверить их.
Выйдя из дому, он направился к торговцу хлебом, который часто бывал на албанском берегу и в Морее. Обширные деловые связи и разъезды позволяли торговцу хлебом прежде других узнавать самые свежие новости.
Теплый ветер кружил сухие листья. Вихри пыли сопровождали Форести. Кислый запах гнилых капустных листьев и навоза доносился на Капо-Ларго с Овощной площади.
Проходя мимо дома графа Макри, Форести вспомнил о русском флаге на «дереве свободы» и тут же сказал себе, что французский комендант напрасно поверил в болезнь графа и что случай с флагом – дело рук сторонников Макри, который всегда симпатизировал русским. Справедливость никогда не была качеством, присущим Спиридону Форести, в противном случае он не преминул бы прибавить, что полковник Люкас напрасно уверовал в благонадежность самого Форести, известного своими симпатиями к англичанам. Впрочем, кто знал, почему Люкас не трогал ни графа Макри, ни Спиридона Форести? Не довольствовался ли показной покорностью одного и такой же предупредительностью другого?.. Тем более что Форести первый вносил налоги и посылал полковнику Люкасу роскошные подарки. Он устраивал за свой счет праздники и даже улыбался, когда французский комендант называл мошенником святого Дионисия, покровителя Занте, и прикуривал трубку от огня лампады.
Дом графа Макри казался необитаемым: занавески на окнах были спущены, двери закрыты. Граф, по слухам, болел какой-то неизлечимой болезнью, которая приключилась с ним вскоре после занятия острова французами. Болезнь так приковала его к постели, что он нигде не показывался. Даже обедню священник служил у него на дому.
Между Спиридоном Форести и графом Макри существовала никогда не прекращавшаяся вражда. Макри давно претендовал на роль вождя в деле освобождения Греции. Форести мечтал о такой роли для самого себя. В те времена, когда островами еще владели венецианцы, между приверженцами Макри и Форести по нескольку раз в год происходили настоящие бои. Венецианцы запретили жителям островов носить оружие, поэтому зантиоты дрались камнями. Побоища, в которых принимали участие тысячи людей, назывались «каменными боями». Результатом каждого из «каменных боев» были сотни жертв с обеих сторон. Другие дворянские семьи не отставали в распрях от Макри и Форести, и на острове Занте шла никогда не затихавшая борьба за власть, за влияние, за прибыль.
Французы положили конец «каменным боям», после чего вражда между партиями пошла иным путем. В канцелярии полковника Люкаса не успевали разбирать доносы враждовавших островитян друг на друга.
Когда Форести вышел на площадь, он увидел, что «дерево свободы» охраняли уже не два, а четыре солдата. Обычно веселые и словоохотливые, они теперь стояли, как тумбы. Имея некоторый опыт в «каменных боях», Форести сразу отметил, что на площади, где по вечерам происходили гулянья, женщин было очень мало. Бродили, собираясь группами, люди в темных суконных плащах и грубых башмаках. Пыль на башмаках свидетельствовала, что люди пришли издалека. Они громко жаловались, что нет хлеба, что французы хотят уморить голодом всех зантиотов.
Спиридону Форести по привычке стало страшно. Он неприметно глянул на солдат, стоявших у шеста: слышали они или нет? При виде их каменных лиц он успокоился, но вдруг комок сухой глины попал в шест под самым колпаком и рассыпался над головами солдат.
Часовые вскинули ружья. Трое из них бросились на группу людей в суконных плащах. Люди кинулись врассыпную; через несколько мгновений площадь опустела.
Форести почувствовал себя виноватым, хотя даже в мыслях не принимал участия в оскорблении французской эмблемы. Не побежал он от солдат лишь потому, что не надеялся на быстроту своих ног. Хмурые и озлобленные французы принялись толкать его в спину и гнать с площади. Один из них так ударил Форести, что у него из глаз посыпались искры.
Уверяя солдат в своей непричастности к тому, что произошло на площади, Форести юркнул в первый же проулок и, морщась от боли, выбрался снова на улицу Капо-Ларго, к небольшому, с изящным крылатым портиком дому.
Возле дома стояли нагруженные поклажей ослики и пара коней. Под портиком топтался приземистый рыжий человек в сером кафтане со стеклянными пуговицами и белыми манжетами над красными руками. Тут же сидела на узле женщина в длинной черной мантилье и в похожей на башню шляпе, украшенной гвоздиками и лентами. Форести знал обоих. Это были французский купец Морис Лербье и его жена Люсиль.
Едва ответив на поклон Форести, Морис Лербье отвернулся и прикрикнул на слуг, выносивших из дома вещи. Люсиль, не меняя положения, подняла опухшие красные глаза и совсем не ответила на поклон.
Форести прошел мимо. Тогда Лербье закричал вдогонку ему:
– Вы знаете, я уезжаю в Анкону. Там у меня умер дядя. Он оставил наследство. Так, знаете, нужно…
Он не придумал того, что нужно, и махнул рукой. Однако Форести понял, что скрывалось под нескладной ложью, как понял, что означала усиленная охрана «дерева свободы». Французские купцы бежали с острова, как бежали в свое время англичане.
