Русский апокалипсис

Новодевичьего пруда в красивых колясках, а вот беременных — шаром покати. И, если увидишь беременную в магазине или на бульваре, невольно уставишься на ее округлый живот: «Что это с ней?» Она посмела завести ребенка! Просто как подвиг какой-то. В советской Москве беременных женщин мелькало куда больше, беременность не то чтобы пропагандировалась, но она была составной частью жизни. Плакаты в женских консультациях подробно, с медицинской тягой к физиологичности, рассказывали о гигиене беременности у вневременных, курчавых и толстоногих женщин. Беременность множилась, несмотря на чудовищный дефицит пеленок и детской одежды. Каждый день в невыносимую рань я ездил на трамвае за детским питанием для своего годовалого сына в специальный распределитель на Ленинградском проспекте. Простаивал там длинную очередь за кефиром. Сдавал пустые бутылочки — получал полные.

— Теперь забеременеть — это, прежде всего, залететь, — знающе усмехается Аня.

Я оглядываюсь на ее дочь. Лиза кивает головой.

«Мне сорок! Мне сорок! Мне сорок! Кому я нужна? — стучит в голове у матери Лизы. — Когда-то меня заслуженно называли самой красивой художницей Москвы!».

Шестнадцать лет назад Аня родила дочку в блатном 25-м роддоме на улице Фотиевой. На дворе стоял 1988-й год: интеллигенция шалела от свобод, каждый день приносил счастливые новости о скукоживании тоталитаризма. В тот год в России было опубликовано первое издание «Лолиты» с моим предисловием. Я познакомился с Аней десять лет назад на вернисаже. Она попросила у меня прикурить пьяноватым, глубоким голосом. Лукавый локон упал на высокий лоб.

— Лиза — перестроечный ребенок, — говорит Аня, сидя у меня дома на кухне. — Когда она родилась, я увидела, что родила совершенного младенца, супермладенца, классического рафаэлевского ребенка.

В руке у Лизы бокал красного вина. Сверкающие, сосущие глаза, которые она кокетливо щурит. Лиза очень жадно курит. У нее красный рот. Она очень любит красные «Мальборо».

— А ты думала, что она когда-нибудь будет похожа на Мэрилин Монро?

— Я была уверена, что ребенок получится мультикультурным.

Мать не ошиблась. Лиза сделала себя под Монро до такой степени, что теперь она кажется юным клоном.

— Это вопрос подсознания, прошлой жизни, — гундосит, по нынешней молодежной моде, Лиза. — Мне снится, что мы лежим с ней в психиатрической клинике. Она неподражаема и очень трогательна. Я и в одежде соблюдаю стиль 1960-х годов.

Она еще не знает, что через год клиника встретит ее, расхитительницу транквилизаторов, с распростертыми объятиями, вместо Монро предложив ей влюбчивую туалетную наркоманку.

— Лиза одевается, как в Лондоне, — с гордостью гнусавит Аня.

Лондон — не Лондон, но полногрудый московский тинейжер сидит в ярких узких зеленых брючках и не менее яркой розовой футболке, на которой серебристым бисером написано LOVE. Аня любит выпить. Лиза — тоже. У матери и дочери розовеют, краснеют, пунцовеют щеки. У обеих со смазкой — в порядке. За круглым столом шальные движения рук.

— Мама считает меня шлюхой и даже однажды назвала блядью, — говорит Лиза, когда мама в очередной раз, сломя голову, выбегает из кухни разговаривать по мобильному телефону. — Ей плевать, откуда у меня деньги, лишь бы только я у нее не просила. Когда я по ее просьбе покупаю ей сигареты, она никогда не отдает мне денег.

Я недоверчиво качаю головой. Она лезет в ванну принимать душ. У нее такие же, цвета Монро, волосы на лобке и — вот чудо симметрии! — ярко красные, вырви глаз, набухшие губы.

— Ты что! Я посвящена во все ее сексуальные тайны. Мы обсуждаем с ней анальный секс. Ну, как она в сексе?

Аня, склонная к глубоким раздумьям, карамазовским вопросам, сомнениям в правильности своего пути, относится к Москве двойственно, нервозно, боясь и любя этот город непредвиденных положений. Зато Париж, куда она часто ездит почти что инкогнито дешевыми видами транспорта, меняя автобусы и поезда, просиживая часами на транзитных платформах, Аня любит с придыханием как идеал города и культуры, еще недавно запретный плод. Для Лизы Париж — лишь одна из жизненных возможностей. Лиза к Парижу относится с обидным для матери равнодушием.

— Я не представляю себе жизни без Москвы, — кружит-плавает в ванне Лиза. — Поэтому она мне и очень нравится. Для меня важен не сам город, а люди, которые рядом. А поскольку все дорогие мне люди живут в Москве, город преображается у меня в зависимости от событий.

О себе Лиза говорит с уверенностью, которой не хватает ее одаренной матери:

— У меня музыкальные способности, я пишу песни на английском. Многие обвиняют меня в отсутствии патриотизма, но это не так. Я обожаю Россию в ее лучших проявлениях. Мне не нужна сельская жизнь. Я избалована красивой столичной жизнью.

Лиза любит высотки сталинской готики, широкие проспекты неподалеку от МГУ. В этих районах находятся «самые мистические места Москвы»:

— Я чувствую себя там очень расслабленно. Там — сердце Москвы.

Аня всю жизнь отвергала сталинскую архитектуру как насилие государства над человеком, но Лизе эти здания кажутся единственно оригинальными приметами города. Сталинская культура интригует ее. Лиза обожает московское метро. Она считает, что эти подземные дворцы — «определяющее в Москве».

— Мы в семье шутим, — с легкой иронией говорит Аня, — что Лиза была бы любимой актрисой товарища Сталина.

Однако, когда дело доходит до Сталина, Лиза становится на минуту серьезной:

— Не хочу его комментировать. Это противоречивая личность, я его не одобряю. Но все к лучшему. Не было бы Сталина, все могло бы быть гораздо хуже.

Мы с Аней переглядываемся, не понимая, что могло было быть еще хуже, но Лиза — уже о другом:

— Я не зацикливаюсь на понятиях добра и зла. Для меня самое главное — доверять или не доверять. Я увлекаюсь индуизмом, из-за Харрисона я пошла по индуистской дорожке, но, конечно, не соответствую всем канонам, хотя бы потому, что я по происхождению не восточный человек. Я люблю вегетарианские рестораны. Надеюсь, что когда-нибудь я стану гармоничной личностью, научусь разбираться в людях.

В Москве по праздникам звонят колокола, церкви реставрированы, однако Лиза не спешит воссоединяться с торжествующей Церковью.

— Лиза сразу почувствовала сближение Церкви и государства, — возвращается на кухню Аня. — У тебя нет еще вина?

— Да, культивируемая религия православия мне совсем не нравится, — морщится Лиза.

Помимо песенок, написанных в американском стиле 1930-х годов, она хочет писать книги. Она придумала сюжет своего первого романа и уже сочинила к нему саунд-трек. Роман называется «Женщина и женщина».

— На гонорар от романа я куплю себе розовые сапоги! — мечтает вслух Лиза. — А знаешь, что я хочу на свой день рождения? Шанель номер 5!

— Я понял, — говорю я.

Лизочка тянет деньги, но не критично. Я помню Лизу: ей было восемь. Она и тогда была способной девочкой, с огромными лучезарными глазами. Аня как-то показала мне ее сказку о слоне и тигре. В сказке было что-то пророческое, хотя непонятно, что именно. Лиза стала интересоваться сексом в четыре года и очень обижалась на родителей, когда они занимались в ее присутствии «любовными делами». Она уже прошла через несчастную любовь с одним «очень творческим человеком» — ей есть, чем поделиться с людьми.

— Я не могу сказать, что мой роман пишет подданная Российской Федерации, так как границы размыты. Действие происходит в Москве, но там будут европейские героини, жены различных бизнесменов. Там будет лесбийская тема.

— Как к этому относится мама?

— Она не хочет, чтобы я претворила это в жизнь.

Аня одобрительно кивает. Я — слегка насмешливо:

— Можно ли писать о лесбийской любви, не испытав ее?