Русский апокалипсис

девушек происходит в семь приемов:

девушка в юбке по колено, без пупка,

девушка в брюках,

девушка в длинной юбке до земли,

девушка в юбке и брюках,

девушка в закрытом платье с покрытой головой,

девушка в закрытом платье с закрытой головой и шеей,

наконец, девушка (если в нее внимательно вглядеться, то будет понятно, что это — девушка) в закрытом черном платье, с закрытыми лбом и подбородком и в черных очках.

Последняя, конечно, наиболее соблазнительна, заманчива и желанна, но она неотличима от привидения. Если Дарвин считал прогрессивное движение односторонним (человеку никогда не быть обезьяной), то Стамбул в последнее время, под воздействием новой энергии мусульманства, склоняется к двухстороннему движению: девушка с открытом пупком (все-таки довольно редкий экземпляр) может не только его прикрыть, но и, перепрыгнув в обратном направлении через века, превратиться в черный саван. Это знак моды на умонастроение, уважающее мнение о банальности современной Европы, дорогой мысли для каждого русского славянофила. Я не скажу, что девушки в черных саванах считают Европу «сбитым летчиком» в метафизическом смысле, однако Стамбул — как утверждение прогресса, так и сомнение в нем. Это раздражает ценителей западных ценностей. Они немедленно мстят Стамбулу, тыкая в его грязь и отождествляя с базаром. Оказавшись в столь пестром уличном гареме, однако, не спешишь причислить летних московских красавиц без ярко выраженных признаков нижнего белья к европейской нации. Здесь начинается забег, который не может не задеть русского человека. Любое сравнение с турками нас обижает. Мы готовы лишь к тому, чтобы отдать туркам пальму первенства в курортном бизнесе, в презираемом нами искусстве прислуживать.

Двенадцатимиллионный Стамбул, растянувшийся по Босфору, как жевательная резинка, — замо́к Европы. Он же — за́мок. Без этого за́мка-замка́ двери Европы хлопают на сквозняке. У кого есть к нему ключ, тот и хозяин положения, о чем догадывались еще во времена Римской империи. Русские мечтали об этом замке́ всю свою историю. Совсем недавно, в 1940 году, Сталин предлагал Гитлеру создать советскую военную базу на Босфоре. Страсти не до конца утихли. Стамбул — наш русский Арарат, оказавшийся за границей. Первое впечатление от Стамбула — чужой, далекий от нас город, тот самый «берег турецкий», который «не нужен». Зазывной, тысячерукий восточный базар. А мы изначально — не базарные люди. Нам чужды дневные торговцы с чересчур выразительными, будто из киношной массовки, лицами, которым по ночам снятся сны о былых победах и мировом Халифате. Их слава — наше бесславие. И — наоборот. На наших патриотических картинах турки всегда — недосягаемый идеал врага. На их же картинах, в музее боевой славы, русские рвутся в Стамбул, но нас героически убивает турецкая рать. Мы друг для друга — безнадежные иноверцы, которых не исправит даже могила. Как капусту, рубим друг друга саблями. Мы — суровые, они — свирепые. Мы — горькие и соленые. Имя нам — соленый огурец, похожий на плавающую галошу. Они же — сладкие, рахат- лукум в белой липкой пудре. Нам брили бороды, им запрещали носить фески. История распорядилась таким образом, что из смертельных врагов мы стали братьями по сомнению. Ездим на французских машинах и чешем затылок. Носим на своих неидеальных, неевропейских носах (у одних горбатые, другие — курносые) черные очки и задумчиво ковыряем в носу. Вместе с турками мы стоим в предбаннике Европы и боимся потерять, как штаны, свою самобытность.

Штаны у нас разные, но проблема одна. Если не изменить своей сущности, будущего не будет. Как извернуться, чтобы сохранить право на прошлое? А кому нужно такое прошлое? Нам следует одновременно с турками в считанные годы укротить наш духовный фундаментализм. Фундаментализм — ассорти ритуалов, впившихся в сердце. Туркам нужно прекратить торговать псевдоролексами в переходах, носить подносы с фруктами на своих крепких, усатых головах, коварно убивать неверных родственниц, порочащих исламское достоинство семьи. Им нужно базар превратить в рынок. А нам — ну, с нами все понятно: наша самобытность родилась на берегах Босфора.

Чем больше ходишь по Стамбулу, чем явственнее в нем проступает Константинополь и наша матрица — Византия. Достаточно одной Софии. София — наверное, самый великий христианский храм в мире. Есть в Иерусалиме храм Гроба Господня — это жертвенный бестелесный камень веры, там философия попрания смерти смертью. Оттуда выходишь с пробитыми ладонями. София — это о рождении. Она — огромная матка христианства, матка русской соборности: по форме и содержанию. Вместе с тем, София познавательна, как планетарий. В ней можно читать лекции о мировом порядке. Из нее вышло все: земля, небо, представление о добре и зле. Если бы в мире была одна лишь София, мир был бы оправдан ее существованием.

Можно, правда, с ужасом сказать, что Софии как таковой нет. Вместо нее в Стамбуле существует государственное учреждение для туризма под названием мечеть Айя-София, за вход в которую берут деньги. Если бы Пушкина после «Бориса Годунова» именовали Ай-да-Пушкиным, это было бы менее обидно. К Софии приставили, как часовых, четыре ракетоподобных минарета и приказали ей служить исламу. На самом же деле София как матка переварила и часовых, и государственный туризм. Проступившие на ее стенах иконные изображения святых расскажут вам, откуда взялась Россия.

Парадокс в том, что все другие стамбульские мечети похожи на обращенную в ислам Софию (завораживающий экуменизм насилия), а это значит, что Стамбул с моря подобен космодрому с обязательной прогулкой прямо в небо. Такая уверенность в завтрашнем дне и оказалась помехой для турецкого будущего. В свою очередь, оттоманская роскошь (зовите ее просто оттоманкой), которой охотно дивятся туристы в Голубой мечети и в султанском дворце Топкапы с его гаремом на тысячу коек и арочным, с эстетическим привкусом влагалища, двориком для черных евнухов, для русского человека выглядит супер-Сандунами с секретными парилками для членов Политбюро. Слишком много кафеля с вензелями орнамента, который русская душа воспринимает как символ сантехники. В музеях вас ждут бриллианты с куриное яйцо и сабля самого Пророка, возле которой, сидя в скромной будке, постоянно поет, словно ноет, мулла, но вам уже трудно отделаться от банных ассоциаций. Лучше уйти из засиженных туристических мест в точки массовых удовольствий.

У меня была подходящая компания. В Стамбуле — вот новость — лучше быть богатым, чем бедным, или, по крайней мере, рядом с богатыми. Один мой друг пригласил меня посмотреть футбол. Гостиница на берегу пролива отличалась дорогими белыми халатами для бассейна и новой формой паркового творчества, рожденной в Японии: кози-скульптурой — всякими крупными зверюшками, сделанными из материала чистого умиления. Вокруг кружились крупные птицы турецкого бизнеса, неплохо понимающие по-французски. Впрочем, даже местные бомжи знают несколько французских слов. В Стамбуле я впервые в жизни был на великом футболе, срежиссированном по планам самого Создателя. Шестидесятитысячный стадион стонал, орал, выл и плакал, как один человек в средневековом застенке на дыбе удовольствия. До последнего дня перед матчем я был настроен беспощадно к болельщикам, которые, собравшись в соседнем гостиничном номере, кричали и, встретив пивной восход, блевали. Стамбул покрылся этими блевунами в шарфах, как сыпью. Но на стадионе я им все простил: игра Ливерпуля с Миланом была не менее драматична, чем Шекспир. Полиция вела себя так, словно она обучалась в Институте благородных девиц. Даже странно, что она не исполняла бальных танцев.

В западных мегаполисах кошки редко гуляют по улицам, а Стамбул — город кошек. Они не то чтобы голодные, но им нравится охотиться за добычей. Турки, как кошки, глазеют на европейских женщин. У каждого из них есть желание с ними спать. Некоторые русские девушки очень любят кошек. Все сходится к всеобщему удовольствию. В Стамбуле огромные площадки радости: на Босфоре дискотеки похожи на стадионы. Но есть и клубы с портретом Че Гевары, где вам тихо споют курдские песни. В совсем других клубах международные трансвеститы из Латинской Америки или соседних ближневосточных стран в малиновой полутьме положат вашу руку на свои холодные, как тундра, сиськи. Лучше, впрочем, сначала поесть местную рыбу в ресторане на воде, добравшись туда на катере, мимо буржуазных дворцов, спускающихся к проливу. Днем же можно пойти проветриться в совсем европейские кварталы с архитектурой модерна и отвлечься от восточной экзотики. В тишине на улице бутиков можно еще раз задаться вопросом: кто все же ближе к будущему, они или мы?

Черти: все-таки они. Несмотря на их вечные перевороты, власть военных, отсутствие «Плейбоя» в киосках международной прессы. В этом городе есть своя мораль, это — самобытная мораль, но она — есть.