Изо всех сил — тяжёлый, зараза! — толкаю его вперёд и чуть влево, заваливаю на раненого в ногу. Один из фланговых спотыкается об эту груду тел, теряет равновесие и падает на меня.
Отступаю назад и чуть в сторону. С силой — чего уж тут стесняться? — бью рукояткой ножа в висок…
Где же последний? Был ещё один… уже на противоположной стороне арены. Бросил меч. Убежал.
Молодец! Правильно сделал.
Я его сразу приметил. Это тот, кто запоздал с фланговой атакой. Бегу в его сторону. Нет, я не надеюсь его догнать. Да и не нужен он мне вовсе. Просто там, за спиной, раненые. Добивать не с руки — начальство всё-таки. Да и неспортивно.
Делаю ещё несколько шагов и вижу, как беглец, будто споткнувшись, падает лицом в траву. Из его спины торчит стрела. Серьёзные ребята.
Останавливаюсь. Присматриваюсь к трибунам. Да. Вот они — лучники. Нет, лучницы. Красивые девки с надменными лицами. Пристрелили 'своего'. Скотство.
Оглядываю замёрзшие скамьи. Ну, как, интересно вам?
Делаю шаг в сторону ближайшего ряда. Несколько человек оттаивают, пытаются вскарабкаться наверх, на колени своих соседей сзади.
У моих ног вырастает частокол из коротких стрел. Таких же, как и та, что торчит из спины незадачливого беглеца.
Бросаю нож на землю. Не втыкаю, нет. Просто позволяю ему выпасть из руки.
Мне плохо.
В глазах темно.
Я мотаю головой, пытаюсь сбросить наваждение.
Больно. Я кричу. Хватаю себя за голову. Царапаю лицо. Господи, больно мне! Это мне ножом в глаз! Это меня лезвием по шее! Это мне в спину стрелой.
Падаю на колени, трусь лицом о жёсткую траву, рву её зубами. Смерти мне. Ведь обещали! И опять обманули…
Я снова в колодце. Всё ещё поднимаюсь по спиральной лестнице к солнцу. Камень теснит, наступает. Пулей в резном стволе пытаюсь раскручиваться телом, чтобы продолжить движение. Холодно. Гранит наждаком обдирает с меня тепло.
Жизни не хватит, чтобы согреть эту гору.
Пытаюсь закричать. Поднимаю голову. Там ничего нет. Ни света, ни темноты. Я ничего не вижу. Я опять один. Как всегда. Как все. Вне времени и чувств…
— …На обиженных балконы падают.
— Ты меня подставила!
— Будто ты поступаешь иначе! Был ли выбор, Отто?
Он не ответил.
Работа требовала полной сосредоточенности и внимания.
Её лицо, шею и руки он уже обработал. Оставались ещё ноги и полчашки облепихового масла. Кожа Калимы была ярко-красного цвета, и Отто боялся, что дело может дойти до волдырей.
— Отто, ты мой спаситель, — шепчет она. — У тебя ласковые руки.
— Ты мне зубы не заговаривай, — бурчит он.
Подушечки пальцев легко, не причиняя боли, равномерно покрывают обожжённую кожу целебным маслом, которое принесла Инита.
Калима слегка постанывает и вдруг неожиданно говорит:
— Знаешь, мне иногда кажется, что ты меня любишь.
— Почему?
— Почему 'кажется', или почему 'иногда'?
— И то и другое.
Отто прерывается, чтобы опустить пальцы в чашку с маслом.
— Эта штука скверно пахнет. Думаешь, она поможет?
— Высокое содержание каротиноидов и токоферолов.
— Ого! — довольно усмехается Калима. — Теперь точно поможет!
— Опять увиливаешь, — осуждающе говорит он. — Ты же телепат, почему вообще о чём-то спрашиваешь?
— Потому что в основном воспринимаются образы, а не мысли. Ты себе представить не можешь, какая у людей каша в голове. Мыслей, как таковых, что крупинок золота на тонну породы. Безошибочно можно уловить настроение, отношение к себе. Точно понимаешь правду или ложь тебе говорят. Но конкретную информацию получить очень трудно.
— И часто я тебе лгу?
— У тебя ещё не было необходимости лгать.
— О чём я хочу тебя спросить?
Она засмеялась.
— О том, что у тебя творится в голове.
Отто выждал минуту, потом вторую и не выдержал:
— И что же у меня творится в голове?
Он помог ей перевернуться на спину и озабоченно сдвинул брови. Обожжены предплечья, ключицы, обширное поражение над грудью. 'Проклятье!'
— Хорошо, что ты не додумалась сидеть на трибуне голой!
— Думаю, тогда бы ты меня заметил.
— Вряд ли, — по-солдатски отрубает Отто.
— Верно, — соглашается она.
Глаза широко открыты. Она смотрит на него и улыбается.
— А если бы тебя лучницы не остановили, ты бы и вправду на трибуны полез?
— Конечно. Мужчин бы зарезал, а женщин собирался продать в рабство.
— Шутишь. Когда ты упал, я чуть не умерла. Что это с тобой было? Я перестала тебя чувствовать. Меня это даже больше испугало, чем твоё бешенство. Как будто тебя не стало. Оболочка катается по траве, а человека в ней нет…
Отто молчит. Эта тема ему неприятна. И ответить нечего, и посмеяться не над чем.
— 'Кажется', потому что в минуты покоя ты ласковый и домашний, — возвращается Калима к оставленной теме. — У тебя сильные нежные руки. Когда ты думаешь обо мне, у тебя внутри будто разгорается солнце. Поэтому нам так хорошо в постели. Обратная связь, понимаешь? Я чувствую то, что чувствуешь ты. Меня это 'заводит'. И я немедленно откликаюсь на твои ухаживания…
— Прекрати, — чуть запоздало обрывает её Отто. — Я с плохо прожаренными девушками дел не имею. — И тут же ревниво добавляет: — А разве с другими было иначе?
— Конечно, — Калима грустно вздыхает, — у других внутри ничего не горело.
Отто заканчивает свою работу. Он накрывает Машу до самого подбородка простынёй, берёт со стола полотенце и старательно вытирает руки. На полотенце остаются тёмные пятна масла.
— А 'иногда'… — она замолчала, задумалась.
Отто отложил полотенце и уселся на табурет рядом с её кроватью. 'Она не думает о том, как выразить мысль словами, — вдруг понял он. — Она думает, следует ли вообще мне об этом говорить'.
— Этот вопрос, как раз и связан с твоей головой, — решилась Калима. — Рядом с тобой я слышу звуки шагов. Множество людей бодрым маршем шагают по дороге с мягким, глухим покрытием. Шагают в какой-то прочной, крепкой обуви: сапоги или ботинки. Меня пугают эти шаги, Отто. Я слышу в них беду и боль, и разочарование…
Он взял её за руку и, не обращая внимания на масло, поцеловал.
— Вкусно? — улыбнулась она.
— Ты же знаешь: воспринимается не вкус, а отношение. Я знаю, что тебе было приятно, и даже если
