неудовлетворительной химической, бактериологической и радиационной обстановкой. Выгляжу соответственно: как египетская мумия, — весь в бинтах.
Эх! Один раз в жизни отступил от правила! И как пострадал! Я давно заметил: если человек всегда ведёт себя в соответствии с принятыми для себя нормами, с ним ничего ненормального не происходит. Вот такой каламбур. Но если другой человек никогда этих норм не придерживается и даже не знает о них, с ним тоже ничего особенного не случается. Но едва первый или второй вдруг вздумают изменить своё поведение, наказание последует незамедлительно. Почему так?
'Допрашивая пленных, — учили меня, — искать истину следует в противоречиях их показаний'. Хотел бы я знать, какая истина в том, что едва я отказался от своего герметичного костюма и вещмешка с мелочовкой на все случаи жизни, как мне позарез потребовалось и то, и другое? Теперь единственное спасение — в полуденных часах, когда я на сухом, хорошо проветриваемом месте раздеваюсь догола и дезинфицирую тело и одежду ультрафиолетом.
Но это не самые неприятные упражнения. Приём пищи и воды превратились в рискованный, пожароопасный ритуал, когда под накидкой я десять минут жгу лучины в надежде существенно проредить микрофлору, носящуюся вместе с пылью в воздухе, и только потом через соску выпиваю свои сто грамм воды, закусывая пресной, отдающей плесенью и йодом галетой.
Видели бы вы, как я эти галеты готовил…
Зато какое счастье после утомительного дневного перехода и унизительного приёма пищи завернуться в прорезиненный чехол, снятый с какого-то прибора на крейсере, вытянуться в полный рост и забыться в блаженной неподвижности.
Вспоминаю госпиталь в Браззавиле. Пациенты делились на две группы: тяжёлые и выздоравливающие. Каждая группа легко определялась по отношению человека к вечерним и ночным часам. Тяжёлые страшатся ночи. Это их злейший враг, когда медперсонал расходится, госпиталь замирает, и они остаются один на один со своими палачами — недугами и ранениями.
У выздоравливающих отношение к ночи совсем иное. Благополучно миновав кризис и попав в эту категорию, человек бесповоротно пересматривает своё отношение к боли. Теперь любые процедуры, включая самые обычные уколы, воспринимаются как пытка, которую убийцы в белых халатах, чтобы продлить себе удовольствие, навязывают изо дня в день, не спеша с выпиской. Эти ждут вечера, как лучшего друга. Вечером ничто не мешает написать письмо, подумать об обязательной после ранения месячной увольнительной, или, возможно, составлению планов на мирную жизнь в случае комиссования по инвалидности.
Ближе к полуночи можно попытать счастья с младшим медперсоналом. А уступчивость медсестёр сама по себе представляет загадку: то ли секс является одной из составляющих лечения, то ли и вправду, возвращение к жизни поступающего в госпиталь потрёпанного человеческого материала, — явление захватывающее, возбуждающее и сексуальное…
Если это так, то верно и обратное. Отношения с Калимой становятся всё напряжённее. Вернее, плавно сходят на нет. Превращение крепкого, здорового Отто Пельтца в обременённую собственным телом ветошь, производит на неё угнетающее впечатление. Тем более, что мой конкурент, — крепкий, здоровый Василий, или кто он там на самом деле, — по-прежнему крепок и здоров. Как и она сама. И ничего им не делается.
Да, скажу я вам, славная эта штука — бессмертие.
Особенно, когда чтобы умереть, никаких усилий прилагать не нужно.
Иисус Христос после визита к Иоанну Крестителю удалился в пустыню и сорок суток ничего не жрал, а напоследок 'взалкал'. Помню, там же, в госпитале, меня вдруг заинтересовало, что за пустыня и с какой радости его туда понесло? Сегодня меня больше интересует, что такое 'взалкал'? Означает ли это 'полез на стенку от голода'? Если так, то парень, который всё это сочинил, никогда по-настоящему не голодал. Сегодня, на пятнадцатый день, я уже не воспринимаю чувство голода как сигнал к необходимости приёма пищи. На самом деле мысль о еде вызывает тошноту. Голова кружится, постоянное ощущение чуть приподнятой температуры. Надеюсь, что моё самочувствие всего лишь связано с подсознательной реакцией организма на непрерывное психологическое давление: генетические яды — дело нешуточное. Особенно когда последствия их применения назойливо маячат перед глазами.
— Служивый, — прерывает мои вечерне умиротворённые размышления тихий, порыкивающий баском голос. — Слышь, служивый?
Я не пугаюсь. Местное отребье, больше похожее на цирковых уродцев, чем на людей, само от меня шарахается. Я их не осуждаю. Вид у меня и вправду неважный.
— Служивый, седьмого дня умрёшь…
— Я не служивый, — отвечаю вежливо, но твёрдо. — Вы меня с кем-то спутали!
— Ни с кем я тебя не спутала; говорю, как есть: умрёшь через семь дней, но не от голода.
…'не от голода'!
'Спутала'? Голосок, конечно, не женский.
— Ты умрёшь, приятель твой уйдёт. Куда — непонятно. Но уйдёт. Совсем уйдёт, не будет его вовсе. Куда девку денете? Она-то всюду чужая. А нам приглянулась…
В сарае темно, слепят потрескивающие лучины, и разглядеть, кто со мной говорит, невозможно. Судя по используемым спряжениям, — женщина. Но если верить голосу: низкому с хрипотцой на звонких согласных, мужчина. Пожилой мужчина, лет, эдак, под шестьдесят.
Василий сразу сказал, что уйдёт. На эту тему у нас была длинная беседа. И занятная. Ему нужна дверь. Та самая, которую он однажды уже пытался открыть, и которую мне помешала открыть матушка Кселина.
Что там за дверью, он не рассказывает. Говорит, что не моего ума дело. Я не обижаюсь. Тем более, что в его устах это звучит не оскорбительно. Скорее, наоборот, с большим сожалением. Мол, хороший ты парень, Отто, полезный и всё такое, но вот что там за дверью, понять не сможешь, не по твоему уму, что там находится. А потому и говорить не о чём. Как доберёмся и откроем — посмотришь, мешать никто не будет. Разве что Кселина со своими амазонками. А чтоб их, мешальщиков нашему движению на пути к счастью и процветанию поменьше полегло, двинемся кружным путём, через Восточное сопределье. Тем более что основные, по-настоящему опасные монстры, на своих кораблях умотали на Землю, уцелевших аборигенов добивать. Великую зачистку для новых колонистов делать.
Жестокость. Неумолимая злобная логика. Математика зла. И как хитро всё рассчитано. Нечисть сперва возьмётся чужих изводить. Моих братьев, значит. Ведь кто такие монстры? Беглые крестьяне и неудачники, беглецы из племенного питомника матушки Кселины. Попав на отравленные земли, меняют свой человеческий облик на свободу, бессмертие и маску чудовищ. Они ещё помнят о своём прошлом. И, попав на новые земли, своих поначалу обижать не станут.
Новая рассада людей будет стремительно множиться и шириться. Новые поколения, неумолимо расширяя ареал обитания, рано или поздно встретятся с монстрами. Новые люди позабудут о том, кто они такие. Монстры, напротив, будут помнить всё, вот только память эта ничем им не поможет. Лешие, вурдалаки, 'змеи Горынычи' долговечны, но в потомстве слабы, а потому по-настоящему претендовать на новые территории не смогут. Они проиграют своему слабому, уязвимому, но значительно превосходящему числом противнику.
Мрак! Содом и Гоморра! Не по грехам кара, Господи.
Наказание неизмеримо чудовищней проступка.
Так я ему и сказал.
А он улыбнулся:
— Это потому, что ты рассматриваешь людей как ныне живущих. А ты попробуй взглянуть шире. Что ваша цивилизация оставила после себя? Разорённые месторождения угля и нефти? Вы как пиявки безжалостно и бездумно высосали все соки у своей жертвы, совершенно не думая о тех, кто придёт после вас. Подумай: через несколько тысяч лет льды отступят, обнажатся ваши ядерные арсеналы. Если оружие взведено, всегда найдётся палец, который нажмёт на кнопку. Это лишь вопрос времени. Каково будет строить цивилизацию вашим преемникам на ядерных могильниках?
Я молчал. Мне нечего было ему сказать…
— Нет между вами любви, — хрипит и порыкивает в темноте сарая голос. — И не будет. Пустая она
