— Ты говорил о гвоздях, — напомнил Отто.
— Разве? — удивился Флавий. — Нет, я говорил о совести. Внутри каждого из нас, где-то там, глубоко внутри, кто-то прячется. Тот, кто знает всё. Это он не даёт нам покоя в минуты счастья. И он утешает в тяжёлые дни. Его голос почти не слышен. Его намёки в предчувствиях и снах туманны и не ясны…
— Мне говорили, что здесь водятся пророки, ты, случаем, не из их компании?
— Пророки не 'водятся', пророков изводят.
— Почему?
— Люди не любят правду. Они боятся её.
— Почему?
— Потому что человек всегда ошибается. Все его решения ошибочны: у кого больше, у кого меньше. А правда — это ущерб гордости, — мало приятного в осуждении твоих ошибок.
— О чём это ты?
— Об истине, о правде, о которой нужно кричать с высоких амвонов…
— Есть места и повыше, — насмешливо оборвал его Отто.
— Это какие же? — насупившись, поинтересовался Флавий.
— Больничная койка!
— Койка? — переспросил гном. Его лицо озарилось пониманием: — А-а! В том смысле, что когда болен, тяжело с неё вставать, да?
— Нет, — Отто отрицательно качнул головой. — Потому что с неё хорошо видна приёмная Господа Бога.
'И книг на весь госпиталь — три: Библия и два томика Ленина. Там же я и русскому выучился…'
— Очень остроумно, — скривился Флавий. — Но почему тебя не интересует истина? Я мог бы тебе рассказать…
— Не нужно. Зачем мне твоя истина? Мне бы со своей разобраться.
— С этим, как раз, просто. Твоя истина — сила. Если довод слаб, хватай за горло. Так?
Отто промолчал, но Флавий и не нуждался в его комментариях.
— Твоя сила подчиняет себе всё, что бы ты ни сказал: от первого слова до последнего. Ты сам провоцируешь конфликты, потому что ты к ним готов. Тебе легче человека убить, чем объяснить ему, чего тебе от него надо… — он вдруг умолк, потом неожиданно признал: — Мне всего не съесть.
Он с грустью посмотрел на дымящиеся останки саранчи и тяжело вздохнул:
— Плохая примета: оставлять пищу.
Отто встал. Тщательно скатал спальный мешок и забросил его на плечи.
— Догоняй, — вместо объяснений бросил он Флавию и двинулся навстречу дню и палящему зною.
— Пересидели бы жару, — крикнул ему из-за спины гном. — Небо сегодня что-то тяжёлое.
Отто не обернулся.
Он вышел из тени деревьев и сразу почувствовал себя как в духовке. В сторону гор, в спину, едва заметно тянул слабый ветерок, но он не приносил облегчения. Скорее наоборот: подсушивая намокшие от пота бинты и одежду, провоцировал новые порции пота.
'Совсем как бельё на ветру', — подумал Отто.
Он шёл лёгким походным шагом, навстречу горам, прислушиваясь к звону загнанных жарой в траву насекомых.
Через полчаса он обернулся, чтобы оценить пройденное расстояние: пятно рощи, в которой остался Флавий, коричневой выпуклой кляксой темнело на фоне бледно-голубого неба. Восточные горы, откуда две недели назад они начали своё путешествие, теперь были далеко, и давно уже скрылись за близким горизонтом.
Отто, не замедляя шага, смотал бинты с рук и с головы.
Сразу стало легче. Можно было остановиться и полностью раздеться. И бинты просушить, и одежду. И самому отдохнуть. Шли вторые сутки его движения.
'Интересно, это похоже на степь Украины? — подумал Отто. — Дед погиб в первый месяц войны. Он получил пулю в лицо из высокой травы. Тогда ещё командиры подразделений находили время, чтобы сообщить родным об обстоятельствах гибели солдата. Вот только лейтенант, далёкий от сельского хозяйства, так и написал 'выстрел из высокой травы'. И это ещё одна тайна, которая уже никогда не будет открыта: это была пшеница или рожь? А может ячмень? Или ответ в том, что это совершенно не важно? Чёртов гном, всю душу разбередил: кто там, глубоко внутри? А в самом деле: кто?' А на фронте рвутся,
— тихонько затянул Отто, — Бомбы и гранаты. Девушки плачут — Как вы там, солдаты?*
Припомнились традиционные перебранки, без которых не обходилось ни одно фамильное празднество или застолье. Родной брат отца матери служил 'старшим куда пошлют' при штабе генерала Хёппнера. Вопрос о том, почему Четвёртая танковая группа неделю ждала приказа о наступлении, обсуждался с такой горячностью, будто время 3 июля остановилось. Будто они, старые перечницы, с изъеденными ржавчиной псориаза руками и налитыми кровью глазами, по-прежнему решали судьбу Ленинграда. Будто на дворе всё ещё лето 41-ого: танки стоят, а русские прячутся по лесам, не в силах понять: где у них запад, где восток, и в какую же, чёрт подери, сторону им бежать…
'Почему он умер своей смертью в 56-ом? — надрывался старческий дисконт. — Его не увольнять надо было в 42-ом, а расстрелять в феврале 38-ого вместе с Бломбергом! Всё тогда было бы по-другому!..'
'Я спросил у отца: почему они так волнуются, почему кричат? Ведь всё давно закончилось. Перемололось, смешалось с землёй и сгнило, оставив после себя миллионы страниц книг и мемуаров, неотвратимо засасываемых тишиной и забвением в пыль запасников библиотек. Это всё в прошлом, это никому не нужно…
— Ничего не закончилось, — ответил папа. — Для них это было вчера. Ожидание победы и сокрушительный разгром. Для них — это катастрофа, которая убила всё: молодость, надежды, мечты… Это не они кричат. Это их совесть воет. На дожитии у них ничего нет, кроме этих воспоминаний. Они живы только тем летом. А сегодня всего лишь ждут смерти. Очень долго её ждут…'
Закружилась голова, в глазах потемнело. Приподнятая для следующего шага правая нога заскользила в сторону, не находя опоры.
Отто, выставив перед собой руки, упал.
'Война не закончилась, — услышал он голос отца. — Война не заканчивается, пока жива память о ненависти…'
Несколько мгновений лежал неподвижно, пытаясь понять, что произошло. Зашевелился, попробовал подняться, и вновь рухнул в траву. У него отчаянно кружилась голова. Перед глазами плыли тёмно- фиолетовые пятна, в ушах шумело.
'Это от голода, — пытался он себя успокоить. — Наверное, это я уже 'взалкал'. Или солнечный удар…'
Он даже обрадовался. Это было отличное объяснение. 'Меня убило солнце!'
Потом он вспомнил, что в этом мире нет звёзд.
'Какая разница? Значит это тепловой удар, голод и обезвоживание организма. Точно! Я потерял много влаги'.
Не пытаясь открыть глаза, на ощупь, он отыскал контейнер с водой, перевернулся на спину и попытался тоненьким ручейком полить воду себе на лицо.
Ничего не вышло.
Или он промахнулся и впустую израсходовал остатки воды или заросшее бородой лицо потеряло чувствительность.
Тогда Отто смочил водой бинты и осторожно вытер ими лицо. Это помогло. Стало легче. Он расправил бинты и положил их себе на лицо. Потом осторожно чуть приоткрыл глаза. Да. Всё в порядке. Уже прошло. Он видел светлую массу бинтов и полоску голубого неба, чуть выглядывающую из-под марли.
Отто попытался расслабиться.
Он немного передохнёт, потом двинется дальше.
До вечера осталось совсем немного. Вот-вот должна была показаться река. Да и не река, так, — речка, ручеёк, скачущий по камням, берущий начало от самого ледника. Если прыгать с камня на камень, то
