— Когда? — Малинин нахмурился и посмотрел на меня так сердито, точно подозревал во лжи.
— Вчера вечером, — сказал за меня Панфилов, — но дело в том, что он не знает теперь, где найти эту улицу.
— Надо найти, — сказал Малинин сурово.
Он подумал немного, потом сказал:
— Это на Петроградской стороне, не иначе. Он туда уехал лошадей реквизировать. А дом ты приметил? — спросил он меня всё тем же сердитым тоном.
— Дом я приметил, — сказал я. — Я его из всех домов узнаю.
— Ладно. Подождите немного, сдам посты разводящему. Вместе поедем.
Он быстро ушёл.
— Вы, друзья, сегодня ели чего-нибудь? — спросил Панфилов.
— Вот он хлеб давал. — Я показал на Любезного.
— Рулите-ка за мной.
Вслед за матросом мы пошли вдоль ограды на боковую улицу. В ближайшем от нас доме, совсем недалеко от ворот, был трактир. Он назывался «Хижина дяди Тома». На вывеске был нарисован крендель и чайник, из которого шёл пар.
В этот трактир мы и зашли. В низком зале с каменными полами было дымно, солдаты сидели за столиками, курили и пили чай.
Матрос стряхнул рукой пепел с клеёнки на одном из столов.
— Садитесь, ребята, — сказал он. — Кулешом нас тут не накормят, а чаю дадут и ситного тоже.
Он подозвал парня в застиранной косоворотке, и тот принёс нам сразу два чайника: один, побольше, с кипятком, другой, совсем маленький, с заваркой, — три чашки и нарезанный кусками ситник.
Матрос сам не стал ничего есть. Он сказал:
— Закусывайте, ребята, я скоро за вами приду, — и вышел.
За стойкой у большого самовара сидел усатый дядя в переднике. Он резал ситник, выдавал чай на заварку и часто покрикивал на полового:
— Анатолий, обслужи клиентов!
Любезному тут очень понравилось.
— Нажимай, «клиент», — говорил он и прыскал от удовольствия.
Но вот дверь с улицы отворилась, и к стойке подошёл высокий молодой человек в драповом пальто с поднятым воротником и в студенческой фуражке. Он подошёл к стойке, спросил коробку спичек и стал зажигать папиросу. Никто, кроме меня, не обратил на него внимания. А я сразу перестал есть и почувствовал, что горло у меня сжалось. Я протянул руку под столом и дёрнул Любезного за полу ватника.
— Ты что? Спятил? — спросил он недовольно.
— Вон тот, у стойки, с усиками, видишь? Это они дядю Серафимова… — Я чувствовал дрожь во всём теле, но Любезный будто нарочно не хотел ничего понимать.
— Путаешь ты, сам говорил, что офицеры его схватили, а разве это офицер?
— Он переодетый. Смотри, он уже уходит.
Студент действительно сунул спички в карман, достал часы на цепочке, посмотрел и, пряча их, вышел из трактира.
— Переодетый? — переспросил Любезный, и глаза у него округлились. Он засунул остатки ситника в карман, и мы оба выскочили за дверь.
14. Свидание
Студент никуда не ушёл. Он стоял на другой стороне улицы и поглядывал на смольнинские ворота. Там стояла девушка и озиралась по сторонам.
Увидев студента, девушка помахала ему рукой и пошла навстречу, кутаясь в тёплый серый платок. Пальто у неё было распахнуто, она казалась оживлённой и весёлой. Я узнал её и сразу понял, почему она такая весёлая. Её, должно быть, радовала встреча с этим человеком.
— Гляди не упускай его из глаз! Я за матросами сбегаю, — прошептал Любезный и помчался к воротам.
Я торопливо перешёл улицу и укрылся за чёрным мокрым кустом акации.
Они шли прямо на меня, о чём-то разговаривали и держали друг друга за руки. Я думал, что они пройдут мимо, но они остановились как раз у самого куста, только по другую сторону каменной тумбы.
— Дальше я не могу, Серёжа. Говори здесь, я ведь на одну минуточку, еле выбралась, — услышал я голос девушки и сквозь мокрые ветви увидел её вопросительно поднятые глаза. Это были круглые, как у Настеньки, «кошачьи» глаза, с такими же тёмными, прямыми ресницами.
— Обещай, что никому ни единого слова, — сказал студент.
— Ты хочешь сообщить мне что-нибудь важное?
— Да, очень. Иначе бы я не пришёл сюда.
— Ну говори.
— Тебе необходимо покинуть это здание и не являться сюда в течение по крайней мере двух дней.
— Но почему? Что такое случилось?
Студент ответил не сразу, потом я услышал, как он сказал:
— Здесь прольётся много крови. Тебе надо уйти отсюда, пока не поздно.
— Но что такое, господи? И почему же именно мне уйти? А всем остальным?
Голос её теперь был тревожным.
— За остальных мы не можем ничего решать. Но я прошу тебя уйти отсюда. Если ты веришь мне и хочешь остаться живой, ты должна уйти.
Она молчала. Я видел, что она пристально вглядывается в его лицо, затем взяла его руку и сказала совсем тихо:
— Нет, Серёжа, что бы ни случилось, я останусь тут. Ты не бойся за меня, мы ведь очень сильны, за нас все рабочие, все солдаты, все матросы!..
— Ты не понимаешь, ты совсем не понимаешь опасности. Ты не знаешь, что произойдёт, — горячо перебил он. — Но я-то знаю. Ты можешь мне поверить? Я ничего не могу сказать тебе больше. Я знаю, что тут тебе нельзя оставаться. Они будут карать и правых и виноватых. Не возражай мне, я хочу, чтобы ты осталась жива! Идём!..
Он шагнул, увлекая её за собой, но она выдернула руку и остановилась:
— Куда же я пойду? Что ты выдумал, Серёжа? Я же вышла к тебе на одну минуту. Меня ждут. Вообще у нас в машинном бюро столько работы, ты не можешь себе даже представить! Мы не уходим домой даже ночью. Ты не сердись, я не пойду, и не бойся за меня.
Она повернулась и, часто оглядываясь, быстро пошла, почти побежала к воротам.
И тут как раз появился Панфилов. Он шагал к нам широко, стремительно, и за ним семенил Любезный.
Увидев их, студент бросился бежать через улицу.
— Стой! — закричал матрос.
Я видел, как Панфилов вскинул высоко вверх свой револьвер. Гулко лопнул воздух, и синее облачко дыма возникло над его головой.
Студент не остановился. Наоборот, он побежал быстрее, держась рукой за карман пальто.
Он хотел поскорей завернуть за угол.
— Стой! Стрелять буду! — опять закричал матрос.
Он замер на месте и, подпирая левой рукой револьвер, стал делиться.
— Не стреляйте! — раздался отчаянный крик, и я увидел, как девушка метнулась к Панфилову и схватила его за рукав.
