всадник в панцире и шлеме с забралом, тот самый, с которым незадолго до этого у киммерийца состоялась не очень дружелюбная беседа. Тяжелые доспехи нисколько не сковывали движений второго противника. Он дрался легко, будто играючи, но если бы его соперник хоть на мгновение потерял бдительность, эта «игра с мечом» стоила бы тому жизни. А боевые приемы незнакомца были поразительно схожи с приемами Зулгайена. Это, признаться, даже настораживало Конана.
Раненый гвардеец сражался с еще большим остервенением, чем прежде. То ли неожиданная помощь всадника в сером, украшенном изображенным символом Эрлика плаще (скорее всего, командира этого отряда) разгорячила ему кровь, то ли боль от ранения стала совсем невыносимой, и неистовством своих атак он надеялся притупить ее…
Скрещивались мечи. И от громыхавшего лязганья металла звенело в ушах. Уже не одна рана алела на теле Конана. Лицо и шея его блестели от пота. Даже волосы были мокры, как если бы киммериец окунул голову в реку. В горле же, напротив, так пересохло, что, казалось, изо рта вот-вот начнут валить клубы дыма.
А битва все продолжалась. Наконец Конану удалось предать смерти раненого гвардейца. Он заколол его, причем сделал это мечом другого своего противника.
Когда всадник с опущенным забралом очередной раз взмахнул мечом, киммериец ловко уклонился от нападения, между тем (неожиданно для всех) изловчившись ответным ударом резко повернуть вражеский клинок в сторону второго гвардейца. Острие безжалостно вонзилось тому в горло. Гвардеец издал короткий негромкий хрип. Содрогнулся в предсмертной конвульсии и… безвольно поник.
Воспользовавшись некоторым замешательством другого (теперь уже единственного) своего противника, Конан попытался нанести ему неожиданный удар.
Он метил в одну из щелей в металлическом панцире. Однако всадник в сером плаще успел-таки заметить нападение киммерийца. Мечи скрестились.
И снова была битва, отчаянная и неистовая. О, как не прав был Конан, когда обвинял гвардейца в доспехах в трусости, самонадеянно грозясь расправиться с ним всего за минуту! Этот противник стоил трех!
В небе кружила огромная черная птица. Она то опускалась совсем низко над землей, то снова взмывала вверх и при этом внимательно наблюдала за развернувшейся битвой. Приметив описывавшую в небе круг за кругом черную, с длинными остроконечными крыльями птицу, Конан усмотрел в ее появлении недоброе предзнаменование.
Зулгайен к тому времени тоже успел повергнуть одного из своих противников и теперь решительно атаковал другого.
А птица все кружила и кружила над ними. Словно дух зла, взирала она сверху. И устрашающим рисунком выделялись на светлой лазури утреннего неба контуры ее черных расправленных крыльев.
Все — и Конан, и Зулгайен, и их противники — уже едва дышали. Силы предательски оставляли мужей. А побоище все длилось. Клинки вызывающе сверкали в солнечных лучах так, что слепило глаза. Гремели, сталкиваясь друг с другом. Недовольно ржали кони словно прося всадников о передышке.
И тут — острие вражеского меча коснулось груди Конана. Отыскав щель между пластин его доспеха, оно было направлено в самое сердце. Однако это продолжалось всего одно мгновение. Киммериец не успел еще сообразить, что к чему, почувствовать совсем близкое дыхание смерти, когда вдруг… два огромных черных, как сажа, крыла, обрушившись сверху, закрыли ему солнечный свет. Это был косальский гриф!
Оглушительно галдя, птица налетела на всадника в сером плаще и клюнула его в правую руку, в тыльную сторону ладони. Тот невольно вскрикнул. На миг ослабил хватку пальцев. И… выпустил рукоять меча. Оружие с грохотом упало наземь. Всадник, как будто пасуя, отпрянул. А птица, расправив остроконечные крылья и издав что-то вроде ликующего возгласа, стремительно набросилась на него. Отбиваясь от неугомонных нападений грифа, всадник упал с седла. Все его доспехи при этом загромыхали так, что перебили собой вырвавшиеся из глотки упавшего стенания и проклятия.
Птица же атаковала еще с большим неистовством. Ее длинный крючкообразный клюв проникал в любую мало-мальскую щель на его металлическом панцире. Уже не находивший в себе сил даже на то, чтобы подняться на ноги (видимо, падение, оказалось неудачным) гвардеец извивался змеей. Стонал, кряхтел, орал, сыпал проклятиями и тут же взывал к Эрлику. И чем дальше, тем все тише становился его голос, бессвязнее — речь. Несчастного покидал рассудок, а вместе с ним и жизнь.
На некоторое время Конан остолбенел, глядя на ужасное зрелище перед собой. Как ни старался, он не мог понять смысла происходившего. Еще недавно в кружившей над головой черной твари Конан безо всяких сомнений видел только врага, алчного и коварного.
Но теперь, когда птица спасла киммерийца от верной гибели, заклевала до смерти его врага, что мог он думать?!
Конан поспешил на помощь к Зулгайену. Они атаковали оставшегося гвардейца вдвоем и очень скоро тот был повержен. Когда же киммериец снял с мертвого громоздкий шлем, Зулгайен торопливо отвел взгляд в сторону. Во время жестокой отчаянной битвы туранец не имел возможности видеть лицо своего противника, а теперь — просто не хотел. Может быть, даже боялся… боялся того, что лицо убитого окажется знакомым ему.
И все же, когда шлем уже был снят, Зулгайен не смог таки удержаться, чтобы не взглянуть на поверженного гвардейца.
— Ты что, знал его? — полюбопытствовал Конан.
— Нет, — нерешительно ответил ему Зулгайен. А затем, помолчав в задумчивости, не без вздоха облегчения добавил: — Никогда прежде не встречал этого человека.
Другой гвардеец, тот самый, которого заклевал гриф, неподвижно лежал на земле. Птицы уже не было рядом с ним. Она парила в небе. И в ее свободном полете теперь угадывалось безудержное ликование. Птица взмахнула крыльями, точно приветствовала с удивлением глядевших на нее Конана и Зулгайена.
— Видел, как она атаковала этого разряженного в доспехи гвардейца?! — спросил Конан, и в его тоне слышалось смешение искреннего изумления и восторга.
Зулгайен молча кивнул головой.
— Ну?! Что ты об этом думаешь? — продолжал киммериец. Он, конечно же, обращался к своему спутнику, но между тем, задрав голову, напряженно всматривался в небесную даль, туда, где все еще вырисовывались очертания свободно парившего грифа.
— Не знаю, что и подумать, — тихо, словно опасаясь, что кто-то может подслушать их разговор, ответил Зулгайен.
— Какая-то нелепость! — горячо недоумевал Конан. — Эта косальская тварь спасла мне жизнь. Ну, не наваждение ли?!
Зулгайен только пожал плечами. Он молчал. А потом его взгляд — как будто случайно — упал на заклеванного птицей гвардейца. Туранец даже вздрогнул.
— О, Тарим! — взволнованно пробормотал он.
Нерешительно подошел к мертвому, склонился над ним. Лицо того было сплошь исклевано алчной тварью, Сочившаяся из ран кровь стекала на траву, окрашивая ее в грязно-бурый цвет. Пропитывала землю. А вокруг неугомонно, омерзительно пищала слетевшаяся на запах крови мошкара. Зулгайен внимательно вглядывался в обезображенное лицо убитого. Полуоткрытый, с запекшимися губами рот гвардейца навечно застыл в мученической гримасе. Остекленевшие глаза, казалось, все еще молили о пощаде, как и в предсмертный миг. И повсюду зияли глубокие раны.
Зулгайен все смотрел на лицо мертвого, словно не находил в себе сил отвести взгляд.
— Он был тебе знаком? — осторожно спросил Конан.
Услышав голос своего спутника, туранец нервно передернул плечами. И, не отрывая глаз от лежащего на земле гвардейца, тихо ответил:
— Да, он был мне знаком… близко знаком, — с горечью добавил он.
— Но ты можешь и ошибаться, — не повысив голос ни на йоту, неуверенно возразил ему киммериец. — Лицо этого несчастного так изуродовано, что угадать былые черты почти невозможно.
— Пусть черты его обезображены до неузнаваемости, — решительно отвечал туранец. — Но не глаза!.. Эти глаза я узнал бы из тысячи. Они так похожи на… — он не договорил, только мучительно
