сглотнул.
— Этот человек — твой брат? — спросил Ко-нан.
Зулгайен снова вздрогнул, будто его вдруг обдало леденящим холодом. Медленно повернулся к киммерийцу и какое-то время молча глядел на него.
— Да, — наконец, ответил туранец. Голос его звучал тихо и сдавленно. — Это мой единокровный брат Рустэб. Откуда же ты узнал о нашем родстве?! — не удержался он.
Конан улыбнулся.
— Просто обратил внимание на поразительное сходство его боевых приемов с твоими.
— Вот оно что, — пробормотал Зулгайен. Теперь он глядел куда-то вдаль. — Между мной и Рустэбом, на самом деле, отыскалось бы не слишком много схожего, — задумчиво говорил он. — Мы не были близки. С самого детства нас что-то разделяло.
— Может быть, соперничество? — спросил Конан.
— Да… соперничество, — согласился туранец. — Наверное, потому Рустэб и пошел на службу к жречеству Эрлика, — Зулгайен вздохнул. — Стал не только одним из лучших гвардейцев верховного жреца, но и его наперсником
— Меня удивляет, что твой брат не поклоняется Тариму, — сказал Конан.
— Рустэб не признавал ни Тарима, ни Эрлика, — отвечал полководец. — Только золото и власть… Мы с ним избегали встреч. Виделись лишь иногда, да и то не решались приблизиться друг к другу… Подумать только, — с отчаянной досадой воскликнул он, — ведь сегодня я не смог даже узнать его голос!
— Ну, и что бы ты сделал, если бы и узнал?! — усмехнувшись, спросил Конан. — Позволил бы отправить себя во Аграпур к верховному жрецу Эрлика?! Очень сомневаюсь в том, что там тебя ждал бы радушный прием! Поменял бы вендийский плен на туранский, а, может быть, даже на смерть, — с торжественностью в голосе заключил киммериец.
— Ты прав задумчиво произнёс Зулгайен. — Верховный жрец Эрлика не пощадил бы меня. Да и сам Рустэб навряд ли бы вспомнил о том, что я его брат.
Он снова наклонился над мертвым. Аккуратно, как будто даже бережно снял с него плащ. И, снова тяжело вздохнув, покрыл им тело брата. Затем выпрямился и какое-то время просто неподвижно стоял, устремив взгляд перед собой. Наконец отступил на два шага, нерешительно повернулся к Конану и сказал:
— Я должен вернуться в храм, предупредить о возможной опасности. Ведь если гвардейцы Эрлика подстерегали нас здесь, значит в Аграпуре каким-то образом стало известно, где укрыт храм Тарима. Заодно попрошу жрецов погрести Рустэба, — его губы снова напряглись в страдальческой мине. — Ну и… остальных тоже, — он брезгливо осмотрелся вокруг. — Думаю тебе не стоит идти со мной.
Конан, соглашаясь, кивнул.
— Я останусь здесь, — сказал он. — Поищу наших коней. А об этих, — киммериец бросил взгляд в сторону бродивших неподалеку рысаков поверженных гвардейцев, — пусть позаботятся жрецы Тарима. Возвращайся поскорее! — сказал он вслед уже направлявшемуся к скале Зулгайену.
Проводив туранца взглядом, Конан обернулся, будто что-то безмолвно позвало его, и он не смог устоять перед этим таинственным зовом.
Однако там, сзади, не оказалось ничего, что смогло бы привлечь к себе его внимание. Разве что только восемь поверженных в бою гвардейцев неподвижно лежали на земле.
Конан приблизился к телу Рустэба. Осторожно приподнял покрывавший его серый плащ. Тихонько усмехнулся. И, обращаясь к мертвому гвардейцу, сказал:
— Должен признать, ты был славным воином! Знал толк в оружии!
И тут Конан услышал позади себя чей-то звонкий переливчатый смех. Он оглянулся и увидел сидевшую на валуне огромную черную птицу.
Клюв твари был открыт. Покрытое блестящими перьями тело содрогалось от неугомонного смеха.
Киммериец глядел на птицу, злобно оскалившись, с недоверием во взгляде. Приблизиться же к ней не решался
— Да что же ты, тварь косальская, все смеешься?! — не удержался он от гневного крика.
Птица вдруг замолкла. Взмахнула длинными остроконечными крыльями. И тотчас же стремительно поднялась в небо.
Глава XIV
«Происшествие в храме»
В храме Асуры было многолюдно. Пышно одетые мужчины и женщины стояли под огромным мраморным куполом главного Айодхийского святилища. Все они были людьми благородного сословия и приближенные к королевскому двору. У выхода из храма с непроницаемыми лицами замерли стражники. Позади, тесно прижавшись друг к другу и смущенно перешептываясь о чем-то, стояли рабы.
В другом полукруге зала, в культовой нише на подиуме возвышалось базальтовое, с инкрустацией из золота и драгоценных камней изваяние Асуры.
Рядом, по обе стороны от него, находились жрецы. Все они были наголо бриты и облачены в светлые длинные тоги. В руках держали гонги. Но не ударяли в них. Стояли, не шелохнувшись. И в этой неподвижности служителей Асура угадывалась какая-то непередаваемая словами торжественная значимость.
У подиума, почтительно склонив голову перед каменным изображением божества, замерла Дэви Вендии Жасмина. Взгляды всех были устремлены на нее. Женщины с восхищением и завистью смотрели на белоснежный шелковый наряд Дэви. Мужчины пытались разглядеть под просторными одеяниями контуры стройного тела. На голову Дэви было накинуто ниспадающее плавными волнами кисейное покрывало. Даже лицо Жасмины было скрыто от чужих глаз. Она шептала слова молитвы. И все присутствующие в храме (разумеется, кроме невежественных рабов) тихонько повторяли их вслед за своей Дэви.
Несмотря на кажущуюся важность происходившего здесь в этот вечерний час, на самом деле, все это было обычной ритуальной церемонией, совершавшейся в стенах храма Асуры неизменно по случаю рождения нового месяца. Традиционный обряд этот, когда правители Вендии на глазах у своих «вернейших» подданных обращались к Всевышнему, не был лишен некоторых строгих правил.
После него в храме устраивалось такое неистовое веселье с музыкантами, полуобнаженными танцовщицами, вином, играми и прочими забавами, что обо всех строгостях забывалось до утра. Подобные ночные празднества были очень любимы Айодхийской знатью. Участвовать в них позволялось только мужчинам. Благородные дамы обязательно должны были покинуть храм сразу же после завершения молельной церемонии — и это, пожалуй, было единственным незыблемым правилом…
Однако сегодняшнее празднество разительно отличалось от всех предыдущих. Подавленные пропажей дочери, правитель и Дэви противились участвовать в церемонии. Такой отказ должен был быть расценен всеми только как категорическое нежелание королевской четы вообще устраивать празднество. Но не знавшая ни сострадания, ни вежливости (просто человеческой, а не установленной холодными правилами этикета) айодхийская знать жаждала увеселений. И, в конце концов, не без участия жречества удалось-таки склонить Жасмину к участию в ритуальной церемонии. А Джайдубар, вышедший из провинции и относившийся к столичным забавам с нескрываемой холодностью, не думал уступать ни знати, ни жречеству. Впрочем, на его обязательном присутствии в храме никто долго и не настаивал, ибо жрецы согласились (еще бы, ведь в ночь рождения нового месяца их казна неизменно пополнялась щедрыми приношениями), что для совершения обряда вполне было достаточно и одного из царственных супругов — Дэви Жасмины.
Дэви закончила молиться. Но стояла, как и прежде, неподвижно, со смиренно опущенной головой. Жрецы разом ударили в свои гонги. В зал вбежали две молоденькие девушки — храмовые танцовщицы с накрашенными губами и обильно подведенными сурьмой глазами и бровями. Они танцевали под громыхающие звуки гонгов, и их гибкие, облаченные в тончайшие А шелка тела извивались, словно змеи. И при всяком движении девушек взволнованно дрожали, увешивавшие их руки, грудь, голову бесчисленные
