Законы лидерства [Журнальная версия]

– Договорились – шаги почудились. Только шаги?

– Нет. Показалось, будто включили транспортёр, открывали дверь клетки. Но в институте постоянно работают механизмы: кондиционеры, насосы…

– Всё же те звуки чем-то отличались от обычных? Иначе вы бы их не выделили.

Пожалуй, вторую фразу он сказал не столько для меня, сколько для себя, в раздумье.

– Допустим. Но это могли быть какие-то перебои в работе тех же кондиционеров. Напоминаю, когда я заглянул в виварий, там никого из людей не было.

– Никто не мог спрятаться?

– Разве что в клетке. Но вряд ли нашим подопытным, а значит, и ему это понравилось бы.

– А где-нибудь за клеткой?

– Исключено. Я и о клетке просто пошутил. Коридоры и вообще вся площадь вивария хорошо просматриваются.

– Да, я убедился в этом, – подтвердил следователь и, словно извиняясь, добавил: – Но, как бы то ни было, шимпанзе был отравлен. А затем там же убили человека.

– Убили? Это установлено точно? – спросил я.

– Абсолютно точно. На груди трупа обнаружены кровоподтёки. Его толкнули в грудь, и он, падая, ударился головой о прутья клетки. Толчок и удар были такой силы, что треснул череп.

К горлу подкатился ком тошноты. Кто мог поднять руку на него? Отдавал ли себе отчёт, на кого замахивается? Знал ли, чего лишает других людей и самого себя?

– В виварий есть другой ход, – напомнил следователь.

– Конечно. Со двора. Им часто пользуются. Но после рабочего дня его закрывают.

– Мы проверяли. Дверь была заперта. И всё же кто-то проник в виварий.

– Разве что инопланетянин…

– Не понял смысла вашей шутки.

Я рассказал о дяде Васе и его предупреждении. Следователь, однако, отнёсся к «догадке» дяди Васи и особенно к тому, что он просил меня одного не ходить в виварий, серьёзнее, чем я предполагал. Он даже уточнил, в каких именно словах дядя Вася предостерегал меня. На прощание сказал:

– Предупреждением не всегда следует пренебрегать, Пётр Петрович…

Я поинтересовался потом у Тани, о чём говорил следователь с ней.

– Спрашивал, кто бывает в виварии. А с тобой почему так долго беседовал? Опять «просвещался»?

Я пересказал ей наш разговор, кроме заключительной фразы. Таня восприняла его, как я и ожидал.

– Всё-таки убийство. Предчувствие не обмануло. Я снова заглянул ей в глаза. В них были растерянность и страх.

– Ты кого-то подозреваешь?

Она отрицательно покачала головой.

– Вот если бы обезьяны могли говорить… Знаешь, я замечала, что они тоже чего-то боятся…

Я уже понял, что она хочет сказать.

– Послушай, Таня, – зашептал я так возбуждённо и громко, что профессор оглянулся на нас, – ещё раз попробую поговорить на языке жестов с Опалом. А вдруг что-то прорежется?

У меня оставалась слабая надежда на то, что полиген Л всё-таки сработает хотя бы в пределах «обезьяньей азбуки». Ведь учёным удавалось обучить и обычных шимпанзе многим жестам, входящим в язык глухонемых. И я добился некоторых успехов в обучении Опала. Непосредственно перед кормёжкой я брал руку шимпа и похлопывал его по животу. Через пять-шесть повторений он усвоил этот жест, означающий «хочу есть», и воспроизводил его. Опал усвоил ещё жест «давай играть», научился приветствовать меня поднятием руки. Но дальше обучение пошло туго. Я переживал это как сокрушительную неудачу с полигеном Л. Только поддержка Виктора Сергеевича спасала меня от полного разочарования.

А затем у коров и овец полиген Л стал давать обнадёживающие результаты, и у меня возникла надежда на то, что спустя некоторое время он сработает и у шимпанзе. И вот сейчас отчаянная надежда проклюнулась снова. Ведь если бы ожидаемое «чудо» произошло, то, усвоив язык жестов, Опал мог бы «рассказать», что происходило в виварии…

* * *

(«Я, Евгений Степанович…»)

…Так внезапно ушёл от нас Виктор Сергеевич. Думал ли я когда-то, что мне придётся занять его место? Например, на дне рождения у вице-президента академии, когда мой Аркадий на виду у всех ухаживал за его дочкой и на виду у всех получил отказ? Александр Игоревич сочувственно похлопал меня по плечу и пошутил насчёт «грешков родителей, переходящих к детям». Что означала его шутка – соль на рану?

Аркадий, сынок, наследник, вылитый я – и не только внешностью, – продолжатель моих дел и наследник нерешительности, какой-то внутренней лени, вялости, постоянной боязни ошибиться, – я видел, как он тогда сник, покраснел, а через полгода, когда судьба снова столкнула наши семьи, Аркадий весь вечер нет-нет да и посмотрит на неё: значит, не прошло, не сумел забыть. Всё больше и больше сходства с собой замечаю в нём – это счастье узнавать себя в сыне; почти такое же, как утверждать себя, своё имя в науке, видеть проторенный мной путь и учеников, идущих вслед; и двойное счастье – узреть среди них сына, который пойдёт дальше и совершит то, что не удалось мне; жаль только, что унаследовал он не одну лишь мою силу, но и моё бессилие, заключённое в самой силе, в деле, которому я отдаю всю мою жизнь без остатка.

«Директорскому сыну не откажут», – словно невзначай заметил Вова – и вот она, червоточина в моих рассуждениях. Необходимо стать выше этого, думать лишь об интересах дела…

Меня иногда спрашивают с изумлением: как мне удаётся выдвигать и разрабатывать такие теории? Что я могу ответить, если и сам толком не знаю. Может быть, всё происходит так: сначала неистребимое любопытство ведёт меня по тёмным тропинкам, заставляет до изнеможения собирать в памяти детали, заметки, гипотезы и теории других учёных – всё, что известно людям в этой области; а когда груда деталей, гипотез, доказательств вырастает в гору, мой разум поднимается на неё и различает дальние горизонты, которые не увидишь из долины, – видит их первым из людей, первым, ПЕРВЫМ: захватывает дух, окрылённый разум возносится в пронзительные выси, в едином ритме сознание и подсознание – и затем мир – грохочущий, необъятный, целая Вселенная – входит в жадно раскрытые поры моего мозга, чтобы превратиться в гипотезы и открытия, чтобы стать мною, обрести моё имя…

Но зато когда это состояние кончается, когда теория создана и зафиксирована, опубликована, поздравительные речи и статьи иссякают и наступает томительный перерыв, затишье, мне становится невыразимо скучно, тоскливо, я не умею жить в буднях, начинаю метаться, мне нужны допинги – пусть и фальшивые заместители прежнего состояния: охота, зависть окружающих… И от того, что ни один из этих допингов не вызывает удовольствия, равного тому, которое мне довелось пережить, когда мой разум пропускал через себя Вселенную, требуются всё новые и новые развлечения; я обуздываю себя, борюсь с собой, но далеко не всегда выхожу из этой борьбы победителем…

И это всё тоже унаследовал Аркадий? Я стесняюсь поговорить с ним начистоту, а надо бы… Каким несчастным он тогда выглядел, но по глазам видно было – не терял надежду. Сбудется ли она сейчас или откажут вторично – теперь уже директорскому сыну? «То, что позволено Юпитеру…»

Видимо, всё же придётся взвалить на себя эту ношу. Но смогу ли я в таком случае закончить монографию? Вряд ли. Придётся поручить написать некоторые её разделы Станчуку и Кухтенко: сумеют ли они выдержать мой стиль? Постараются. В конце концов, став директором, я смогу их отблагодарить сторицей.

И есть ещё одно «за», в котором боюсь себе признаться, – этот мой грешок хорошо изучил Вова, даже слишком хорошо, вкусы мои знает – такую диву подсунул в секретарши…

Конечно, директорская должность оставит мне меньше времени для всего этого… Зато и ухаживать, и добиваться благосклонности какой-нибудь гордячки придётся гораздо меньше.