Впрочем, не скажите, Евгений Степанович, шалунишка, в этом тоже есть свои прелести… Господи, на какие только тропинки не сворачивает лукавый разум, лишь бы удовлетворить желание.
А если всё же Александр Игоревич? Учёный он средний, но своё дело знает, – если бы только не его излишняя энергичность и стремление все средства забрать для своего отдела… Мы с ним друзья, во многом – единомышленники, ученики Виктора Сергеевича, но
Раньше всё было ясно. Был Он. С любыми трудностями, «вечными» и сиюминутными вопросами, лабиринтными ситуациями шли к нему. Поможет, выручит, подскажет, изобретёт, защитит, найдёт выход из тупика. Теперь надежда лишь на себя. Он собирал этот институт по крохам. Он изучил всех основных сотрудников. Почти всех неосновных. Он знал, чего они стоят сейчас, чего от них ждать в будущем.
Каждый из нас – личность в науке. Некоторые значат много. Женя – ледокол в своей области. Степанчук – бог ферментов. Да и я, чёрт возьми, не последний. Но только Виктор Сергеевич умел всё, что умеет каждый из нас, и немножко больше. Он прокладывал мостики от одного к другому. Объединял, собирал в отряды, отряды – в соединения. Определял место главного удара, показывал перспективы.
Он пытался научить этому и меня. Именно на меня он возлагал наибольшие надежды как на администратора.
Хвастаешь, старик? Нет. Честное пионерское. У меня хватит мужества признать, что Женя – более солидный учёный, чем я. Его теории иногда потрясают, он умеет видеть под особым углом, особым зрением. Но организатор из него неважный. Невнимателен к людям, смотрит на них свысока, а они этого не прощают. Не признаёт новых течений, противоречащих его направлению. «Король-королевич», как выразился однажды Вовка. Но «сапожник», «портной» тоже не лыком шиты. Благодатная почва для «малых освободительных войн». А с каким ожесточением «король-королевич» противостоит мне, когда выбиваю фонды для отдела. «Не стоит забывать, – сказал он мне, – что твой отдел в институте – обслуживающий, обеспечивающий. В данном случае математика обслуживает генетику».
Никогда он не признавал во мне не то чтобы ровню, а хотя бы, так сказать, человека полезного. «Относительно полезного, как всякий доставала и выбивала», – говорил он с брезгливой усмешечкой. А ведь пользовался тем, что добуду. Весь институт пользовался. И презирали. «Мы – учёные…» Знаем таких клиентов. Один-два, возможно, чего и стоят, а остальные – так, тьфу, мелочь, так сказать, придорожная. Он говорил: «коллеги и ученики мои». Да не коллеги, а калеки и ученики калек. Гордецы. Вроде бы из другого теста слеплены. На голубой крови, так сказать, замешены. «Ах, этот? Заместитель директора по хозчасти? Не настоящий заместитель. Скорее завхоз»… И он точно так же обо мне думал.
Теперь его нет. Главного, Академика, как они меж собой его называли. И стало быть, нет более на моей дорожке главного препятствия.
Гореванье. Плач на реках вавилонских. И я горюю вместе со всеми. Так сказать, за компанию.
Я же и похороны организовал честь по чести. А хоть кто меня добрым словом одарил? Скольких ленивцев Евгений Степанович перечислил в своей речи? Дескать, пока остались дела и ученики Виктора Сергеевича, он будет жить среди нас. Враньё! Нигде он не будет жить. Зарыли в мать-сыру землю. Куда и всех зарывают. Одинаково. А как зароют, так и точка. Вроде бы человека, так сказать, и не было.
Скольких бы там красивых слов ни говорили, как бы ни отпевали. Слова – что? Пустышки. Дырки от бубликов. Нет его более – и всё тут. Как нет моего деда или отца, к примеру. Как не будет когда-то последнего копеечного замухрышки. Потому что смерть всех равняет. Она, так сказать, последняя апелляция и наивысшая справедливость.
А ученики – что правда, то правда – остались. Во множестве. К ним и не всегда подступишься. Вот хотя бы эти двое. Мы знакомы более десятка лет. А кто я для них? Тот же, кем был для него, – мальчик для услуг, доставала, выбивала. Одним словом, человек низшего сорта.
Почему у него есть, а у меня нет? Хочу тоже!
Пустите меня туда! Хочу туда!
Преграды… Убираю их одну за другой. Убрал большеголового, непозволявшего.
Сначала вы отгородились от меня решётчатой стеной. Потом я от вас – хитростью, притворством. Сумел притаиться, не показать всего, что могу, не показать силу. В этом – сила. Пустите туда, а то вам будет плохо!
Иногда снова начинаю бояться темноты. Чудится, что в ней притаился огромный полосатый зверь. Крик клокочет во мне и затухает в утробной тьме. В чёрной тьме. Она плещется во мне. В непроглядной тьме выходит на охоту зверь с мягкими подушечками на лапах. Раньше я не боялся его, потому что не видел. Но кто-то разжёг во мне костёр. Он вспыхнул и осветил пасть зверя с острыми клыками. Тогда мне стало страшно, как никогда прежде.
Но с костром пришла сила. Теперь я такой же сильный, как тот – с подушечками на лапах. Я подкрадываюсь в неслышной тьме… Вам ничего не поможет. Пустите!
По институту распространялись разные слухи, в том числе и совершенно нелепые. Говорили, что убийство Виктора Сергеевича – диверсия, даже называли страну, чьи агенты осуществили эту акцию. Говорили, будто наш институт теперь разделят на три части и только одна из них останется в системе Академии наук. Некоторые сотрудники спешили перейти в отделы, которые якобы останутся «академическими». Говорили, что премий теперь у нас не будет вовсе, так как мы из «ведущих» переместимся в «отстающие».
Впрочем, кое-какие слухи впоследствии подтвердились…
Новым директором неожиданно назначили не Александра Игоревича, как многие предполагали, а Евгения Степановича. Произошло это событие тихо, буднично.
Вскоре меня вызвали к новому директору. Евгений Степанович был не один. Направо от него, «одесную», восседал Владимир Лукьянович Кулеба, и в этом я увидел плохой знак для себя.
Расширяющееся от лба к подбородку, как бы перевёрнутое лицо Владимира Лукьяновича сейчас выражало значительность момента, тонкие губы были поджаты и почти не видны.
В директорском кабинете успели сменить кресла на более массивные, с кожаной обивкой. Столы буквой «Г» остались. Остались и круглый полированный стол с десятком стульев на витых ножках, и шкафы с расхристанными книгами, и гравюры, подаренные французскими генетиками.
Один шкаф, особый, был заполнен пронумерованными папками – защищёнными диссертациями учеников Виктора Сергеевича. На нижней полке осталось совсем немного места.
Евгений Степанович попросил меня рассказать, на каком этапе находится проверка эффективности полигена Л. Я старался докладывать сжато, как он любил, и в то же время не упустить существенного.
– Это у вас листы с формулами? – кивнул Евгений Степанович на рулон в моей руке.
Я раскатал рулон на столе и напомнил ему о предложениях, разработанных ещё под руководством Виктора Сергеевича и при участии Александра Игоревича. Когда я упомянул имя последнего, Владимир Лукьянович сделал пренебрежительный жест так, чтобы новый директор увидел.
«Вряд ли ему понравится такое отношение к его другу со стороны этого перевёрнутолицего», – не без злорадства подумал я.
– И что же, предположения подтвердились? – спросил директор.
Его в общем-то привлекательное, хотя и полноватое лицо портил рот – мясистые, слабо очерченные губы. Из-за них рот казался размытым и каким-то неаккуратным, несобранным.
– Большинство, Евгений Степанович. У подопытных овец полиген Л вызвал и прибавку в весе, и резкое повышение качества шерсти. Можно даже утверждать, что получен новый вид шерсти – необычно влагоустойчивый, даже влагоотталкивающий…
– Об успехах знаю, – прервал меня Евгений Степанович.
– Как же, весь институт слухами полнился одно время, – с обычной своей усмешечкой вставил Владимир Лукьянович. От этой его двусмысленной усмешечки и скрипучего голоса меня так и
