Скучавший на пустынном дворе охранник прогнал его любимым строевиками 'котильоном' — Гаору всегда было недосуг узнать значение этого слова, потому что вспоминал об этом, только попав в очередной раз под него, и тут же забывал — до самых дверей рабского корпуса. Там уже другой охранник заставил его отжиматься на кулаках, что на мёрзлом бетоне без перчаток просто больно, и, наконец, ударом приклада забросил его внутрь.
— Пошёл, лохмач! Остальное тебе внизу выдадут.
Дверь надзирательской была открыта, а в рабский коридор закрыта. Так что… Гаор приготовился к неизбежному.
— А ну сюда! Смирно! Где был?!
— В гараже, господин надзиратель.
— Чаевые где?
Гаору так всё надоело, что он ответил правду.
— Охранник во дворе забрал, господин надзиратель.
Словом, пять 'по мягкому' за опоздание, ещё пять за то, что не сберёг чаевых для надзирателя, которому они положены по праву, ещё пять за то, что назвал охранника без господина, ещё пять за то, что сказал 'забрал', а не 'изволили взять', и пять, 'для памяти и вразумления'. Выслушав всё это, Гаор расстегнул и снял комбез, спустил подштанники и лёг на пол, догадываясь, что сравнительно легко отделался. Даже двадцать пять, но 'по мягкому' это не 'горячие'. Били по ягодицам, звучно, но без особенной силы, видно, больше для собственного развлечения и 'для порядка'.
— Пшёл вон, волосатик!
Надзиратель открыл дверь и вбил Гаора в коридор, даже не дав одеться. Коридор был полон: все уже поужинали — и Гаора сразу окружили. Практически с теми же вопросами. Где был? Получил ли чаевые?
— 'По мягкому' двадцать пять получил, — огрызнулся Гаор, пробиваясь к мужской спальне, по- прежнему с комбезом в одной руке и поддерживая подштанники другой.
— Давай по-быстрому! — распорядилась Мать. — Переодевайся и есть иди. Оставили тебе.
Это была первая приятная новость за весь вечер. И Гаор улыбнулся.
— Я мигом, Мать.
Комбез на крючок, сорвать и кинуть на койку пропотевшее бельё, натянуть штаны, рубашку, для скорости не застегнём, а завяжем полы на животе, бегом в умывалку хоть руки ополоснуть и бегом в столовую.
Большие столы уже вымыты, и его, как и тогда, кормили за отдельным маленьким столом. Глядя, как он ест, осторожно сидя на самом краешке табурета, Маманя покачала головой.
— Сколько же тебе влепили, Рыжий?
— Двадцать пять 'по мягкому', — невнятно из-за набитого кашей и хлебом рта ответил Гаор.
— Умеешь ты вляпываться, Рыжий. Подложить тебе?
Гаор кивнул, соглашаясь сразу и с первым, и со вторым.
В спальню он пришёл, сыто отдуваясь, и сразу взял сигареты, чувствуя, что если сейчас ляжет, то сразу заснёт. И уже в умывалке рассказал достаточно подробно, что и как с ним было. Ему посочувствовали, что чаевые пропали: охрана к выдачам касательства не имеет. Но и согласились, что могло обернуться и худшим: опоздание — это нарушение распорядка, тут всё что угодно может быть. Вплоть до 'ящика'.
— А это что? — спросил Гаор.
— Попадёшь, так узнаешь, — мрачно ответили ему.
И пояснили, что больше суток мало кто выдерживает. Других объяснений ему не потребовалось. Лучше не попадать.
И уже лёжа в темноте на своей койке, Гаор ещё раз подумал, что легко отделался. Могло быть куда хуже, 'котильон' и отжимания — это пустяки, ему не впервой, а вот 'ящик'… нет, не знаю и знать не хочу. Рабская радость: выпороли, а могли и убить. Достать папку и поработать он не смог, заснув на полуслове.
К счастью, в ту неделю его в поездку ни разу не дёрнули, и к выдаче всё, можно считать, зажило и, самое главное, забылось надзирателями, так что добавки он не получил. Ни фишками, ни 'мягкими', ни 'горячими'.
День за днём, выдача за выдачей. Незаметно прибавлялся день, на обед уже бежали не в темноте или сумерках, а на полном свету, снег если и шёл, то не зимний колючий, а мягкий, и ветер стал другим.
— Скоро праздник, паря! — смеётся Плешак. — Опять гулять будем!
Праздник? Ну да, как же он забыл, Весеннее солнцестояние, конец зимы! Солнце на лето, Небесный Огонь проснулся!
— А что? Как на Новый год будет?
— Ну да, полдня работаем и день гуляем! Здорово?
— Здорово! — искренне ответил Гаор, вдвигая контейнер.
Весенний праздник — праздник просыпающегося Огня, первой зелени, или хотя бы оттаявшей земли. В училище — весенние учения, но не всерьёз, а вроде лёгкого похода. И опять танцевальные вечера на старших курсах. А здесь? Ну, доживём — увидим. Главное — не оказаться на праздник с битой задницей. Хотя это и в другое время важно и для здоровья полезно.
Жить, ожидая чего-то, гораздо легче: время быстрее идёт. Хотя и спешить ему особо некуда. Разве что на новые торги. Но ему совсем не хочется к другому хозяину, все говорят, что у Сторрама и паёк хороший, и прижима такого, как бывает в других местах, нет, а если не попадаться и не шкодничать, то жить бы да жить. Лучше только в посёлке родном, где и матерь рядом, и все тебе свойственники да родня, да друзья, но ты попробуй так проживи. Хрен дадут. Не любят они, гады, чтоб мы по-своему жили, тасуют, как хотят, а на хрена?!
Когда заходила об этом речь, и начинали выплёскивать друг другу, а кто ж ещё поймёт: как мальцом увезли, парнем угнали, ни с того ни с сего продали — Гаор молча слушал и смутно ощущал, что причину таких перемещений он не то, что знает, а догадывается о ней. Потому что у матери его забрали не из любви к нему, и даже не столько следуя обычаям, как для того, чтобы сделать его одиноким и беззащитным, и потому готовым не просто подчиняться, а подчиняться с радостью. И эти перемещения — людей как карточную колоду тасуют, — это та же первичная обработка, когда его неделю продержали в одиночке без прогулок и любого общения со смещённым режимом, чтобы сломать, покорить, не нанося увечий.
Догадку неожиданно подтвердил не кто-нибудь, а Старший. В душевой как-то оказались рядом на скамейке — Гаор теперь часто мылся, как и все, в тазу, их называли шайками, вставая под душ только обмыться — и Старший вдруг спросил его.
— Ты чего вчера под вещевой дверью маялся?
Гаор невольно смутился, хотя должен был уже привыкнуть, что здесь все у всех на виду, и честно ответил.
— Веснянку ждал.
Старший кивнул и негромко сказал.
— Хорошая она баба, только ты не привыкай к ней. И её отпусти.
— Как это? — не понял Гаор.
Старший вздохнул.
— Нельзя нам привыкать. Завтра тебя ли, её ли продадут, и что тогда? Сердце напополам рвать?
Гаор, похолодев от страшной правды этих простых слов, кивнул. А Старший помолчав и сосредоточенно мылясь, так же негромко продолжал.
— Нельзя нам сердцу волю давать, не выдержит оно такого.
Встал и ушёл под душ смыть пену.
А Гаор остался сидеть и думать над услышанным. Значит что… значит, понимают и почему, и зачем, и эта коробившая его поначалу лёгкость встреч, сговоров даже не на ночь, а на период — это… это защита, оборона. Чтоб сердце не разорвалось. Нельзя рабу ни к чему привязываться, ни к людям, ни к вещам. Ведь в любой момент отберут, не по заднице, по сердцу ударят, а оно может и не выдержать.
