маленькие окошечки, сквозь которые я рассматриваю меняющиеся картинки в калейдоскопе и одновременно нахожусь там, за стеклом.
Я взяла газету. Миссис Штамм оставила на столе в столовой «Таймс», и я прочла ее, чтобы удостовериться, что мир существует, хотя я и утратила в нем предназначенное мне место. Просмотрела раздел «Сдается», прикидывая, где лучше снять комнату. Я предполагала найти что-нибудь недалеко от Хантера или конторы Арлу, чтобы сэкономить время и деньги на транспорт. И Дэвиду было бы удобно туда добираться. Чем чаще мы сможем видеться, тем легче мне будет пережить следующие несколько месяцев. Беглого взгляда на цены оказалось достаточно, чтобы отказаться от мысли найти жилье в этом районе; зато я выяснила, что большинство недорогих комнат сдается в районе Колумбийского университета, значит, Дэвид сможет там часто меня навещать. Я выписала несколько адресов и захватила список с собой в комнату.
Я привела комнату в порядок, достала из коробки юбку и свитер. Попросила Фернет дать мне утюг и доску и принялась гладить юбку. В дверь постучал Борис. Я обрадовалась, подбежала к нему, обняла. Он покраснел от удовольствия.
– Рада тебя видеть. Я скучала.
– Я не знал. Папа сказал, что пойдет со мной на каток, а вы еще спали, и он сказал, может, вас лучше не беспокоить, и вообще…
– Эй, – мягко сказала я, – не волнуйся так. Я только сказала, что рада тебя видеть.
Сидя на кровати, он наблюдал за мной.
– Руфь, я сожалею, что… ну, что нам нельзя пойти, и все такое.
Второй раз он заговорил о смерти Мартина. Оба раза серьезно и с болью за меня. И так просто. Мне захотелось посадить его на колени и покачать, как ребенка.
– Я тебя очень люблю. Он вспыхнул.
– На месте Дэвида, – начал он дрожащим голосом, – я обязательно добился бы, чтобы ваш отец разрешил вам прийти. Он же не имеет права запрещать.
– Я не знаю, имеет или нет. Но тут все сложнее. Представь, я бы пошла, а он выгнал бы меня? Или устроил бы скандал? Это было бы еще хуже.
Он подумал немного и решительно заявил:
– Если бы я был с ним знаком, я бы его терпеть не мог.
Я улыбнулась. И словно увидела свою улыбку со стороны. И удивилась, что вижу ее со стороны. Странности продолжали меня преследовать.
– Что ж, спасибо, – заметила я.
– А вы его ненавидите?
– Пожалуй.
– Пусть он только попробует обидеть вас. Когда я вырасту…
– Борис, давай не будем об этом. Мне трудно сейчас о нем говорить, – добавила я, увидев, что он обиделся.
– Извините.
– Не за что. Ты не сделал ничего плохого.
Он не мог успокоиться, и я спросила:
– У вас с папой были какие-нибудь планы на вечер?
– Ну…
– Пойдем в кино?
Он просиял:
– Конечно! А куда?
– Выбери сам. Я закончу гладить, а ты пока посмотри газету.
Мы пошли втроем: Борис, его отец и я. После кино мы съели по мороженому и, несмотря на холод, пешком дошли до дома. По дороге почти не разговаривали, но, глядя на голые деревья на фоне холодного серого неба, я призналась Уолтеру, что со мной происходит что-то странное. Все вокруг кажется нереальным. Он невнятно пробормотал что-то утешительное в ответ, и дальше мы шли молча.
Тея уже ждала меня в библиотеке, очень элегантная в черном платье, которое эффектно оттеняло ее правильные черты. Она сидела на красном кожаном стуле. Уолтер Штамм сразу же ушел в свою комнату, Борис тоже направился к себе, но я окликнула его и, войдя в библиотеку, познакомила с Теей. Смущаясь, они пожали друг другу руки. Я заметила, что глаза у нее красные, припухшие от слез. Она ждала, когда Борис уйдет, но я не хотела его отпускать.
– Наверное, мне пора делать уроки, – сказал он.
– Нет, останься, – ответила я. – Ты ведь не против, Тея?
– Конечно нет. Если тебе так хочется. – Похоже, она снова собиралась заплакать.
Борис сел на диван лицом к ней; я собиралась сесть рядом с ним, но передумала. Диван стоял слишком близко – слишком близко от ее заплаканных глаз. Я обошла его сзади и закурила. Борис повернулся боком, и я чувствовала, что они оба пристально смотрят на меня.
– Ну, давай, – сказала я Tee, – давай рассказывай. Попробуй меня разжалобить. Чтобы я зарыдала.
– О Руфь. – Сдавленный шепот Теи.
Я воздела руки к небесам и, миновав большой письменный стол, подошла к окну.
– Тогда не рассказывай. Зачем мне знать о похоронах моего брата? В самом деле… – Я оборвала себя на полуслове, с ужасом узнав знакомые интонации.
Я раздавила сигарету в пепельнице и закурила новую. На Тею я смотреть не могла. Облокотилась на стол и уставилась вверх, на лепное украшение на потолке.
– Гроб был закрытый?
– Да.
– Служба сносная? Или они устроили спектакль и распинались насчет того, как он любил все человечество и как прекрасно учился в школе?
– Они… все было не так уж плохо, Руфь. Даже очень мило.
– Мило?
– То есть трогательно. По-настоящему красиво. Они… раввин повторил то, что рассказали родственники. Не стал притворяться, что знал Мартина. Наоборот, сказал, как жаль, что они не успели познакомиться, потому что ему хотелось бы показать Мартину… Господи, как трудно пересказывать… убедить Мартина, что он, то есть Мартин, был значительно ближе к своему будущему и прошлому, чем сам думал.
– Что означает эта бессмыслица?
– Ну… – Она поджала губы, как обычно, когда задумывалась. – Он говорил о том, что значит быть евреем, верить в Бога и все такое. Что хорошие евреи встречаются не только в синагоге.
– В жизни не слышала, чтобы раввин говорил подобное.
Она кивнула:
– Я тоже. Но он реформист. Очень умный и образованный.
– Откуда он взялся?
Она помолчала в нерешительности:
– Это все миссис Ландау. Он – ее брат, живет за городом. Приехал по ее личной просьбе. Обычно он не совершает обряд в Нью-Йорке.
Я чуть не задохнулась от возмущения. Как она посмела соваться в дела нашей семьи?
– Еще он сказал, что Мартин любил родных и друзей и обязательно поверил бы в Бога, если бы эта трагедия не оборвала его жизнь.
– И ты в это веришь?
– Во что?
– Во всю эту чушь?
– Про семью и друзей – конечно. Про Бога… – Задумчиво: – Может, может, он говорил в широком смысле. Знаешь, любовь к Богу, уважение к прошлому и все такое. – Легкое смущение: «Ведь Руфи говорит, что не верит в Бога, конечно, она так не думает, но раз говорит, надо с этим считаться, чтобы не обидеть
