которая посочувствовала бы мне, но сказала бы, что я огорчаюсь из-за пустяков, а передай я ей слова миссис Штамм, заметила бы, что люди часто говорят не подумав. Я все подробно описала: дом, лифтера, Штаммов. Дважды приходили покупатели, и я была вынуждена силой заставить его обслужить их, уверяя, что могу подождать. Возвращаясь в подсобку, он каждый раз дословно повторял фразу, на которой я остановилась. Иногда перебивал меня, чтобы посетовать на несправедливое устройство общества, в котором только такие люди и имеют деньги, или чтобы спросить о какой-нибудь подробности, которую я упустила: что сначала сказал мне мистер Штамм и предложила ли мне миссис Штамм сигарету, когда закурила сама.
Он ужасно переживал из-за того, что мне пришлось выступать в роли просителя; я еще не дошла до последней колкости миссис Штамм, а он уже принялся ерошить волосы, перебивать меня, хотя ему и нечего было сказать, и в ярости бегать вокруг стула, на котором я сидела до его прихода; я замолчала – мне стало страшно, что кто-нибудь неслышно войдет и увидит двух сумасшедших, исполняющих в полутемной подсобке танец гнева.
– Все? – спросил он, когда я закончила рассказ. Я рассмеялась:
– А что бы ты еще хотел услышать?
– Я думал, у тебя есть гордость. Ничего не ответить им! Позволить себя так оплевать! Проклятые немцы!
– А впрочем, папа, – спокойно заметила я, видя, как он возмущен, – это было не так уж страшно. Признаюсь, меня задели не столько ее слова. Весь вид. Весь этот дом. И вообще…
– Ну?
– Ну и ничего, дорогой, – сказала я. – Да глупости это, потому что скорее всего я их никогда больше не увижу.
– Так они таки не хотели тебя взять?
– Мне кажется, хотели. Но не хотели прилично платить.
– Даже если бы они предложили миллион долларов, я бы тебе не позволил работать у них.
– Не зарекайся. Вдруг предложат?
Хелен Штамм дала о себе знать через четыре дня, предложив приступить к работе. Я спросила, сколько мне намерены платить. Она ответила: пятьдесят в неделю, на что я сказала, что, к сожалению, меня это не устраивает. Она сказала: пятьдесят пять. Я ответила, что подумаю и позвоню ей. Она сказала, что согласна на шестьдесят, если я дам ответ немедленно. И напомнила, что у меня не будет практически никаких расходов, да и одежды понадобится намного меньше, чем в городе, добавив, словно между прочим, что Лотта, как все девицы ее возраста, часто выбрасывает совсем новые вещи и я смогу ими воспользоваться, если захочу. Больше всего мне хотелось послать ее к черту. Вместо этого я дала согласие.
Через неделю я снова поднималась на лифте к ним на четырнадцатый этаж, чтобы взять школьные учебники и познакомиться с детьми. Борис оказался серьезным застенчивым мальчиком, светловолосым и очень похожим на отца. Лотта тоже выглядела спокойной девочкой, только я не поняла – от застенчивости или от полного безразличия. С детьми я говорила так недолго, что ради этого вообще не стоило приходить; Хелен Штамм почему-то решила, что лучший способ познакомить меня с детьми – это без умолку о них рассказывать, сначала в их присутствии, а потом и без них. Было уже довольно поздно, когда, угостив меня кофе с тортом, она вручила мне все необходимые учебники и заметила, что «грабеж среди бела дня» (как она выразилась) удался мне исключительно благодаря блестящим рекомендациям. Она предложила прислать шофера за моим багажом накануне отъезда. Я поблагодарила и ответила, что в этом нет необходимости. Это показалось ей забавным. Она даже не могла себе представить, как мало у меня багажа, и сказала, что в таком случае я должна прийти к ним утром, в девять. Домой я отправилась на такси, убеждая себя, что подобное расточительство не имеет никакого отношения к Хелен Штамм, просто мне не терпится увидеть Дэвида.
Открыв дверь квартиры, я сразу поняла: что-то произошло. Еще в парадной я услышала перебранку, потом, когда я поднималась по лестнице, голоса ненадолго смолкли. Войдя в квартиру, я застала на кухне отца, который в это время должен был находиться на работе. Рядом с ним, ухватившись за край душевой кабинки, стояла мать. Она с мольбой и надеждой повернула ко мне свое страдальческое лицо. Я прикрыла за собой дверь. Возле нашей комнаты с угрюмым и вызывающим видом стоял Мартин. На меня он даже не взглянул.
– Руфи, – сказала мать, – останови их.
Отец, будто только этого и ждал, снова раскричался, обращаясь уже ко мне:
– Паразит! Вот кто твой братец!
Я положила сумку и папку на стол.
– Руфи! – опять взмолилась мать.
– Не трогай ее, – продолжал отец, – при чем тут Руфи? Речь не о ней, а об этом паразите!
– Если ты намерен повторить все еще раз специально для нее, – встрял брат, – то я лучше уйду. Я уже наслушался.
Отец двинулся к нему и замахнулся, чтобы ударить, но мы с матерью повисли у него на руке.
– Да что случилось? – спросила я ее.
– Отец очень расстроился, – с готовностью принялась она объяснять. – Дело в том, что Мартин…
– Ваш Мартин – бездельник, – сказал отец, вырывая руку, но не делая больше попыток напасть на него. – Натуральный бездельник. Ничего не может – ни работать, ни по дому помочь, спасибо, хоть еще в школу ходит, так и то экзамен завалил.
Я посмотрела на Мартина. Он с удивлением уставился на отца.
– Что?..
– Вот тебе и что! – снова закричал отец, доставая из кармана брюк какие-то почтовые открытки. – Вот, полюбуйся. Мистер Мартин Кософф, ваш вундеркинд. Три по английскому, два по истории.
Воинственность Мартина как рукой сняло, он моментально сник. Мне захотелось подойти к нему и обнять, но я знала, что отец тогда еще пуще разъярится.
– Господи, – выдохнул Мартин. Он прислонился к дверному косяку, закрыл глаза, и лицо у него сделалось совсем несчастным. – Если все дело в этом, почему ты мне просто сразу не сказал?
– Ну вот, я сказал, – ответил отец. – И дальше что? Пойдешь исправлять оценки?
– Подожди, папа, – вмешалась я. – Сядь-ка. Успокойся. Внизу ведь слышно, как ты кричишь.
– Ну и что? – возмутился отец. – Мне стыдиться нечего.
– Эйб, – сказала мать. – Пожалуйста, сядь. Ты себя до приступа доведешь.
Мартин рухнул на стул, оперся на стол локтями и спрятал лицо в ладонях.
– Позаботься лучше о своем сыночке, – с издевкой ответил отец. – А то он устал бездельничать целыми днями.
Я села к столу рядом с братом. Он поднял голову и посмотрел на меня.
– Я же тебе рассказывал про экзамен по истории, – тихо сказал он. – Этот недоумок целый семестр вещал о греках, а на экзамене дал письменную про римлян.
Я кивнула.
– Интересно знать, кого это ты называешь недоумком? – раздался за моей спиной голос отца.
Мартин весь напрягся.
– Эйб! – сказала мать.
– Это, между прочим, уважаемый человек, – нарочито медленно выговорил отец. – С высшим образованием. И работу имеет приличную.
Раньше, когда ему казалось, что кто-то из этих высокообразованных педагогов меня недооценивает, он высказывал о них другое мнение.
– Так кто недоумок? И кто болтается по городу и опаздывает на два часа к обеду, как будто у матери без того мало забот?
– Это ничего, Эйб, – сказала мать. – Руфи тоже ведь собиралась задержаться.
– Ничего! Он об тебя ноги будет вытирать, а тебе все ничего!
– С этого и началось? – спросила я Мартина.
Он растерянно кивнул.
