ноги на ногу две рабочие лошади и гнедая красавица-кобыла. Два года назад отец купил ее для Эммелины, увидев, что дочь пристрастилась к верховой езде. В глубине хлева стояли коровы, которых пора уже было выгнать на пастбище.
– А кто поможет мне управиться с ними со всеми?! Вы что, не видите, как я старею? – громоподобно кричал отец, и его голос был голосом сильного молодого мужчины.
– Понимаешь, – сказал Абрахам, уполномоченный, вероятно, говорить за троих, – мы тут подумали…
– Ах вот как, они подумали! – рявкнул отец.
– …что мы и так работаем на стороне, – продолжал Абрахам упрямо. – А у тебя здесь на ферме Эндрю. И кроме того, Эммелина и мама…
– Да они ж женщины! – не унимался отец. – Вы что же, хотите бросить меня на женщин?
– Папа, ты все не так понимаешь! Ведь…
Но отец не хотел ничего больше слушать. Вне себя, он выскочил из сарая и бросился к дому, едва не натолкнувшись на Эммелину, но даже и не заметив ее, потом вдруг передумал и, завернув за угол, пошел по дороге. Он пойдет в город! Пойдет пешком! Если они решились бросить ферму, то пусть видят, что он еще молодцом и не очень-то в них нуждается.
Больше он к этой теме не возвращался и пресекал все попытки парней объясниться. Понимал, что не сможет настоять на своем, но и не соглашался сдаться на уговоры. Когда пришла весна и они были уже готовы отправиться в путь, он с трудом выжал из себя несколько слов и попрощался с ними сквозь зубы.
После отъезда сыновей он стал раздражительным и беспокойным. Дома ему не сиделось. Он с трудом сносил общество Сары и Эммелины и, как только была возможность, уходил со двора, а возвращался чуть не каждый день навеселе.
Уныние и мрачность длились несколько месяцев. Генри Мошер, казалось, совсем отдалился и от жены, и от дочки, но в какой-то момент настроение его изменилось и он принялся исподволь расспрашивать Эммелину об ухажерах, изредка появлявшихся у нее в последние годы. В первый раз начал издалека. Сказал, что всегда удивлялся, почему молодой Уинтроп попросил руки Гарриет, хотя вздыхал вроде по Эммелине.
– Ну что ты, папа, – возразила она спокойно, – тебе это просто казалось.
У Гарриет и Уинтропа Брэдли было уже пятеро детей. Старый мистер Брэдли умер, и Уинтроп вел все дела в принадлежавшей матери лавке, что дало Гарриет наконец-то удовлетворившее ее положение в городе.
Если отец и прав был в предположениях относительно чувств Уинтропа, то Эммелина их искренне не заметила, так же как не замечала и внимания, оказываемого ей другими молодыми людьми. Долгие месяцы после возвращения из Лоуэлла ей не давалось непринужденно общаться даже с отцом и братьями, еще больше времени понадобилось, чтобы наконец оказаться в силах перекинуться несколькими фразами с кем-либо из не входящих в семейный круг мужчин. Когда после смерти пастора Эванса в Файетте появился новый, красиво и увлекательно говоривший пастор, она заново начала получать удовольствие от посещения церкви и одновременно обрела способность видеть в толпе отдельные мужские лица и понимать даже, что некоторые из них, безусловно, приятны. И все-таки когда кто-нибудь из мужчин приходил в гости, она относилась к этому равнодушно: проводив, не скучала и не задумывалась, придет ли еще. Естественно, что большинство, получив вежливый, но холодный прием, отказывались от дальнейших попыток.
Но только не Саймон Фентон, у которого работал отец. Тот и не думал отступаться. На пороге пятидесятилетия он все еще оставался вдовцом, жил со своими тремя детьми и брал их с собой, когда должен был уезжать по делам. Саймон не только владел лесопилкой, но был и агентом дорожно- строительной компании и именно в связи с этим должен был постоянно разъезжать между Файеттом и Честервиллем, Файеттом и Ливермолом, Файеттом и Халлоуэллом, а иногда даже между Файеттом, Норуэйем и Льюистоном. Саймон рассказал Мошерам, что после смерти жены решил не искать новой матери своим детям, а управляться с ними сам. Старшей девочке было теперь уже пятнадцать, и она, безусловно, справилась бы с присмотром за младшими во время его отлучек, но Саймон по-прежнему возил с собой всех троих, объясняя, что ему так нравится бывать с детьми, что совершенно не улыбается мысль в поездках не иметь удовольствия от общения с ними. Такие чувства, безусловно, располагали Эммелину в пользу Саймона: никогда раньше ей не доводилось слышать, чтобы мужчина так говорил о детях.
К 1858 году Саймону поднадоели разъезды. Годом раньше было закончено строительство железной дороги через долину, и это сразу же отразилось на процветавшем благодаря торговле Файетте: у путешественников пропала нужда останавливаться на Развилке. В такой ситуации новые дороги уже почти не прокладывали, и ведавшие прежде строительством компании переключились теперь в основном на их ремонт. С другой стороны, лесопилка Саймона была старейшей в Файетте, спад деловой активности города не сказался на ней, и Саймон вполне резонно принял решение отныне больше времени проводить в Файетте и меньше в разъездах.
1859 год пришел на смену 1858-му, настала осень, потом зима, а Саймон все чаще и чаще заходил вечерком к Генри Мошеру потолковать о делах на лесопилке, о дорогах, о потрясающем успехе железнодорожного транспорта и об ухудшающихся отношениях между штатами. Для Эммелины Саймон был приятелем отца и никем больше, поэтому она просто язык проглотила от удивления, когда однажды Генри Мошер напрямик вдруг спросил, почему это она не поощряет его ухаживания.
– Не поощряю, – наконец выговорила она неловко. – Но мне не кажется, что ему нужны какие-то поощрения.
– Еще как нужны, дочка, – ответил отец. – Ты что же, не видишь того, что под самым носом?
– Да ничего ему, папа, не нужно. По-моему, он всем в жизни доволен, – ответила Эммелина, чувствуя, как поднимаются в ней растерянность и страх. Конечно, в последнее время отец как бы поуспокоился, но все же с отъездом мальчиков ровность ушла из его характера, словно они, уехав, увезли ее с собой. За все время братья прислали домой всего три коротеньких письмеца – беглое описание мест, где они побывали, и иной раз, когда отец начинал толковать о дорогах, Эммелине казалось, что он ищет предлог отправиться на Запад и силой заставить сыновей вернуться. – И мне вовсе не кажется, что он подыскивает жену.
– Раньше и не искал, а теперь ищет, – ответил отец. Чувствуя необходимость поддержки, Эммелина взглянула на мать. Во все учащавшихся разговорах о возрасте Эммелины и ее будущем мать стояла на стороне дочки, но делала это так неопределенно и вяло, что назвать это помощью было бы трудно.
– Что ж, – сказала она, переведя взгляд на отца. – Если он в самом деле ищет жену, то, безусловно, найдет ее.
– Найдет ее! – передразнил отец, свирепо стукнув кулаком по столу. – Найдет ее! Зачем ее искать, если она и так здесь, но сидит вечер за вечером с таким видом, словно его-то и не существует.
– Неправда, я всегда очень приветлива с Саймоном, – слабо запротестовала Эммелина.
– Приветлива… – проворчал отец недовольно. – Ты что, не понимаешь… Эх, что тут скажешь! Каждый раз, когда он пытается как-то заговорить с тобой с глазу на глаз, ты находишь предлог, чтобы куда-нибудь улизнуть…
– Зачем, собственно, мне говорить с ним с глазу на глаз?
– Да затем, что тебе уже тридцать три года! – выкрикнул он раздраженно. – Чего ты ждешь? И как думаешь найти мужа, если боишься и словечком перекинуться с мужчиной.
– Генри, – вступилась мать успокаивающе.
– Нет уж, ты погоди, – сказал отец, – погоди. Дело вовсе не в том, что ее никто взять не хочет. Будь оно так, я молчал бы. Но, видишь ли, на нее есть охотники. А Саймон – лучший из всех.
– Но я вовсе не собираюсь выходить замуж.
Отец замер, как оглушенный; за всю ее взрослую жизнь ему и в голову не приходило предположить что-то подобное.
– А я-то считал, – медленно выговорил он наконец после молчания, – что ты просто ждешь кого-то особенного.
На самом деле он просто ни о чем не задумывался все годы, пока ему выгодно было иметь в хозяйстве лишнюю пару женских рук и ни к чему был новый мужчина.
– Нет, папа. Я понимаю: Саймон – отличная партия. Я просто не собираюсь замуж.
