Его выговор отличался от выговора всех присутствующих. В нем смешались и интонации, свойственные восточным штатам, где родились и выросли его отец и мать, и говор Канзаса, где он сам вырос, а родители жили и посейчас, и всяческие оттенки произношения, отличавшие города, расположенные вдоль линий железных дорог Среднего Запада и Северо-Востока, в которых он жил и работал, а иногда даже подумывал и осесть, но неизменно менял решение и двигался в путь, оказываясь все ближе к Атлантическому побережью.
– Как у нас было, – ядовито передразнил отец.
– Что было? О чем вы? – вмешалась Эммелина, надеясь снять напряженность, да и в самом деле любопытствуя.
Гарни взглянул на нее поверх лампы. В отблесках пламени его глаза были совсем прозрачными, и Эммелине вдруг стало очень не по себе. Она помотала головой, как будто стараясь отогнать что-то. Что? Да скорее всего ощущение, что, когда в доме ночуют два незнакомца, уснуть ей будет непросто.
Не отводя от нее взгляда, Гарни потянулся к кружке, до капли осушил содержимое, облизнул губы и снова поставил кружку на стол.
– Нам дела не было до рабов, – сказал он. – Нам нужна была только земля, та, на которой мы и так пахали.
Эммелина ждала продолжения, но Гарни молчал. Поняв, что он ничего не прибавит, отец завелся. Странно, он никогда прежде так не взъедался на посторонних – бывал обычно доброжелателен или почти не замечал их. Том Флинт поднялся на ноги.
– Ну, завтра рано вставать, а сегодня мы целый день были в дороге. Так что пора и соснуть. Идешь, Мэт?
Мэтью охотно встал. Его нимало не волновало, убедил он отца или нет. Не сказав даже никому «спокойной ночи», он молча поднялся по лестнице.
– Мэт неплохой паренек, мистер Мошер, – сказал Том Флинт. Будучи образованнее почти всех файеттцев, Том оставался по сути их поля ягодой. – Сами увидите. К нему надо только чуток попривыкнуть.
Отец в ответ пробурчал что-то нечленораздельное, но позволил Флинту и Эммелине отвести себя в постель. Потом Флинт ушел наверх, а Эммелина уселась в качалку и вскоре услышала, как отец ровно дышит во сне.
Придвинув кресло-качалку поближе к камину, она бездумно смотрела в огонь. Над головой ходили, устраивались, потом улеглись и начали разговаривать. Говорил вроде больше Том Флинт, Мэтью Гарни коротко отвечал. Мэтью Гарни. Она могла говорить себе, что не ложится, потому что мешает присутствие двух незнакомцев, но, прикрывая глаза, видела перед собою только одно лицо – лицо Мэтью Гарни; видела серые глаза, настойчиво и неотступно смотревшие на нее поверх лампы. От этого взгляда делалось страшно, как еще никогда не бывало перед мужчиной. Ни с кем из файеттских своих ухажеров она и отдаленно не испытывала ничего похожего. Стоило им уйти, и их лица сразу стирались из памяти.
Дрова в очаге прогорели, и только угли еще тлели. Над головой послышались шаги. Встав поспешно с качалки, Эммелина прошла к себе в уголок и задернула одеяла. Кто-то спустился с лестницы, на мгновение приостановился, мягко шагая, прошел через комнату, потом открыл дверь – и закрыл ее за собой.
Она легла на матрац и укрылась, но уже понимала, что не заснет. В комнате становилось все холоднее. Подол вымокшей в снегу юбки был еще влажным, но она не решалась переодеться в ночную рубашку. Не оставляло ощущение, что надо быть наготове, если понадобиться вдруг встать, а то и бежать.
Напрасно она твердила, что это глупо. Ну что тут такого? Мэтью Гарни просто не спится. Вот он и вышел пройтись, не тревожа ее или вовсе не помня о ней. В конце концов, он ведь не проходимец, а бригадир дорожников. Первого попавшегося на такое место не поставят. Да и Том Флинт хорошо его знает. А уж в том, что Том Флинт порядочный, сомневаться не приходится.
Она легла на бок, плотнее укуталась одеялом и крепко зажмурилась. Нет, так зажмурившись, не заснешь. Хоть бы уж он поскорее вернулся, улегся у себя наверху: тогда, может, сон понемногу и сморит. Но представив себе его, спящего прямо у нее над головой, она вся просто оцепенела, а тело напряглось и сделалось деревянным.
С улицы вдруг послышались звуки губной гармоники. Сначала отчетливо доносились только высокие тона, и ей даже подумалось: все это – плод фантазии. Музыка смолкла, потом зазвучала опять, и теперь уже не могло быть сомнений, что в самом деле кто-то играет. Твердя себе, что страшней, чем сейчас, быть уже просто не может, она встала, закуталась в одеяло, как в шаль, и на цыпочках прокралась к двери.
Крупными хлопьями падал мокрый снег. Еще немного, и он сменится дождем. Музыка слышалась из-за дороги, и Эммелина пошла вниз, по склону, к пруду.
Мэтью стоял, прислонившись к слюдяному камню. Лицо было обращено к дому, глаза закрыты. Она остановилась в нескольких шагах, прижалась к стволу ели – слушала, смотрела. Он доиграл какую-то незнакомую ей медленную грустную мелодию и сразу же, практически без перерыва, начал вдруг извлекать из гармоники звуки, которые трудно было бы назвать музыкой… Казалось, птицы перекликались, слышались шорохи леса… ветер свистел в деревьях… глухо и жалобно ворковали голуби… Она по-прежнему внимательно вглядывалась ему в лицо, вслушивалась в звуки губной гармоники, и впечатления сливались в одно – словно какой-то новый орган чувств помогал ей вбирать его целиком. И она жадно вбирала, вбирала всем существом, вбирала так, как вбирают первое весеннее тепло. Слезы текли по лицу, но она их не замечала.
Чуть погодя он перестал играть, открыл глаза и взглянул на нее. Она улыбнулась и тогда только заметила, что плачет. Он смотрел очень внимательно, без улыбки.
– Я еще в доме услышала, как вы играете, – тихо сказала Эммелина.
– Я разбудил вас?
– Нет. Я не спала.
Он кивнул:
– Кресло еще покачивалось, когда я спустился. – Что ж, он проверил, искренна ли она, но сделал это в открытую.
– Я частенько сижу в качалке. Но не так, как сегодня, а лицом к пруду.
– К какому пруду?
– К тому, что у вас за спиной, – сказала она, рассмеявшись. Пруд был еще подо льдом, а лед к тому же припорошило, но ей казалось, что он все равно отчетливо виден.
Мэтью на миг обернулся, потом снова перевел взгляд на нее.
– Мне показалось – это поле.
Она отрицательно затрясла головой.
– По правде говоря, я его не разглядывал, оттого и не понял.
– А летом здесь очень красиво, – сказала она. – Вы увидите. – И тут же подумала, что никто ведь не говорил ей, надолго ли здесь дорожники. – Вы останетесь тут на лето? Сколько времени займут ваши работы?
Он слегка дернул плечами. Типичный для него жест, показывавший, что нет силы, способной забросить его туда, куда сам не хочет.
– Я еще не видел дорогу к северу от города. Я всегда сам решаю, куда мне отправиться.
В таком заявлении было немало юношеской задиристости, но ощущалась, пожалуй, и уверенность зрелого человека.
Снегопад сменился-таки дождем. Вода струилась по волосам и по лицам. Одеяло, в которое куталась Эммелина, промокло уже насквозь, от холода била дрожь, но возвращаться домой ей, как и ему, не хотелось. Молча приняв решение, они пересекли дорогу, поднялись по тропинке, обошли дом и направились к сараю. Мэтью открыл его – заржала лошадь; в сарае было совсем темно, и Эммелине сделалось страшно входить туда с ним.
– В сарае еще холоднее, чем здесь, – сказала она.
– Но зато сухо, – ответил Мэтью. – И огонь развести можно.
– Как это? В сарае?
– У самой двери. Только чтоб дождь не залил.
– Но ведь может и загореться!
