– Смотрит на меня?!
– А, все это неважно. Забудь.
Но все-таки он сказал Тому Кларку, чтоб тот оставил все работы до весны. Сообщая об этом Эммелине, Мэтью держался с вызовом, уверен был, что она разозлится. Но она только удивилась и огорчилась. Сказала: я так люблю смотреть на огонь.
И он пообещал, что весной Кларк, а не он, так другой, выложит им очаг.
Сара Мошер все чаще проводила в постели не только ночь, но и день. У нее почти не было аппетита, она худела, таяла на глазах, но, как и прежде, ни на что не жаловалась. По вечерам Эммелина приходила посидеть с ней, и тогда Генри Мошер получал возможность ненадолго уйти из дома. Отправлялся обычно в трактир, в тот, где устроился работать Мэтью. Бездетной Эммелине было легче, чем другим дочерям и невесткам, выкраивать время для матери. И она охотно взяла на себя большую часть дежурств, используя эти часы для того, чтобы постряпать отцу (мать жила только на молоке и бульоне) и чтобы сделать кое-какую другую работу по дому. Тяжелее всего становилось, когда все дела были сделаны и оставалось только шитье. Сидя в качалке, которая, сколько бы людей ни сидело в ней, всегда оставалась в ее сознании материнской, она ощущала печаль, настолько глубокую, что ее было не выплакать. Больше, чем во все годы своей взрослой жизни, хотелось ей открыть матери душу. Больше, чем когда-либо, терзали сожаления о том, что она утаила случившееся в Лоуэлле. Этот секрет воздвиг между ними стену, которую было уже не разрушить. Вечер за вечером она напряженно ждала каких-нибудь слов или знаков, указывающих, что мать рада ей, именно ей, а не просто присутствию рядом кого-то живого, но вечер за вечером подтверждал, что лежащее на кровати существо – лишь оболочка души, ушедшей уже в иной мир.
А ей так не хватало сердечной и доверительной беседы с женщиной! Джейн не годилась в подруги: чересчур молода и наивна. Однажды Эммелина попыталась поделиться с ней своей тревогой: время идет, а она все еще не беременна. Услышав это, Джейн покраснела и под каким-то предлогом сбежала, а ведь сама не только была замужем, но и имела четырех малышей. Эммелина все отдала бы, чтобы еще хоть раз почувствовать близость матери!
К началу апреля стало понятно, что конец Сары близок. Отец написал трем жившим в Неваде братьям Эммелины, а заодно и другим – своим и жениным родственникам, чьи адреса знал. Написал, естественно, и Уоткинсам. Большинство оповещенных жили слишком далеко, чтобы решиться на поездку в Файетт, но Уоткинсы дали знать, что приедут.
После своего возвращения домой Эммелина не видела их ни разу, да и писать перестала – после того как Ханна сообщила ей, что не имеет сведений о месте жительства усыновивших ребенка супругов. Генри и Сара однажды ездили в Ливермол, к оказавшимся там на время Уоткинсам, но Эммелина оставалась дома. Зачем было ехать? Встреча лишь оживила бы болезненные для всех воспоминания. Правильней было не встречаться с Ханной, не рисковать случайно выдать их общую тайну.
И теперь, как только отец сообщил, что Уоткинсы приезжают, Эммелина почувствовала отчаянную тревогу. Безуспешно напоминала она себе, что секрет касался не только ее, но и Ханны (та тоже была не без греха), что никогда поведение тетки не давало никаких оснований предполагать, будто та захочет вдруг воспротивиться ее счастью. Все было напрасно – опасения оставались. Например, Ханна могла полагать, что после всего случившегося у Эммелины вообще нет права выходить замуж, или могла от неожиданности сболтнуть что-то, взять да и выдать долго хранимую тайну. Но даже если случится худшее и Мэтью узнает правду, он не уйдет, тут же думалось ей. Как-то раз она принялась сетовать, что он слишком долго задерживается в трактире, а он ответил, что ревновать просто глупо: человек, работающий в трактире, – это вообще не он, он настоящий только вдвоем с ней. А раз так, как же он сможет уйти? Хотя есть и другая опасность: он останется, но никогда не простит.
В ту же ночь ей приснилось, что похожая на ведьму Ханна все рассказала Мэтью, пока она, Эммелина, даже толком и не узнала о приезде Уоткинсов. И Мэтью сразу сбежал, и теперь она никогда его не увидит.
Она проснулась в холодном поту. В ужасе потянулась к нему в темноте, но только почувствовать, что он здесь, было ей недостаточно. Встав, она зажгла лампу, села на край постели так, чтобы свет падал ему на лицо, и принялась жадно всматриваться. Никогда больше не видеть его! Она пожирала глазами каждую черточку его лица так, словно эта угроза была реальной. Если бы можно было поднести лампу еще ближе, она, наверное, пересчитала бы его ресницы.
Одна щека была чем-то запачкана. Протянув руку, Эммелина стерла грязь. Он слегка дернулся, но не проснулся. Она дотронулась до его губ. Днем рот никак не выдавал его характера, но во сне губы складывались в капризную гримаску, и ей нравилось думать, что никто, кроме нее, никогда этого не видел. Сейчас губы слегка приоткрылись, и она осторожно вложила в них палец. Лампа была в другой руке, она держала ее на коленях. Прошло какое-то время, и захотелось пошевелиться, но страшно было потревожить его сон. То, что она держала палец у него во рту, наполнило ее покоем. Закрыв глаза, чтобы передохнуть, она даже предположить не могла, что заснет, но сон накрыл ее легким крылом, а лампа упала на пол.
Проснулись они одновременно – от звука разбившегося стекла. В лампе почти не оставалось керосина, но последние капли все-таки вспыхнули, как только лампа упала на пол рядом с подолом ее ночной рубашки. Остолбенев, она смотрела на огонь, но Мэтью, соскочив с постели, сразу же погасил его подушкой.
И тогда она расплакалась. Пламя обожгло ногу, но она плакала не поэтому: она еще даже не чувствовала ожога.
Приподняв край рубашки, он попытался рассмотреть обожженное место. Потом сказал:
– Посиди. Я принесу холодной воды из пруда.
– Не уходи, – всхлипнула Эммелина.
– Посиди, – повторил Мэтью.
Положив ногу на ногу, она в полутьме рассматривала ожог. Стало больно. Но где же Мэтью? Прошло уже столько времени, что, наверное, можно было не раз дойти до пруда и обратно. Так где же он? Может быть, рассердился на это глупое происшествие и ушел насовсем? Она снова расплакалась и не могла успокоиться, пока он не вошел: прошедшие минуты показались днями. С его одежды капало. Увидев несколько льдинок, все еще плавающих на поверхности пруда в нескольких ярдах от берега, он вошел в воду и достал их. Только она понимала, чего это ему стоило. Ведь Мэтью не умел плавать. Этот никого не боявшийся сильный мужчина так боялся воды, что никогда не заходил на глубину больше двух футов. Осторожно поставив обожженную ногу в ведро с водой, он бережно прикладывал лед. Боль усилилась, но теперь Эммелина не плакала.
Засветив новую лампу, он отставил ее на несколько футов, туда, где ни он, ни она не могли бы ее опрокинуть. Потом вытер остатки пролитого керосина, поставил ногу Эммелины на край ведра, внимательно осмотрел ее. Кожа еще не начала сходить, и ожог выглядел не страшней грязного пятна у него на щеке, но был значительно больше. Осторожно придерживая ногу руками, он, прежде чем заново опустить ее в ледяную воду, поцеловал пальцы, подъем, кожу вокруг обожженного места. Боль была уже просто непереносимой, ее усугубляли даже колебания воздуха, вызванные его дыханием, но Эммелина молчала, боясь спугнуть его.
Когда лед растаял и вода в ведре сделалась тепловатой, Мэтью, вытерев ногу, осторожно смазал ее жиром. Потом, положив в изножье скатанное одеяло, кое-что из одежды и свою подушку, поднял на это возвышение больную ногу, а когда оказалось, что высота недостаточна, подсунул под груду мягких вещей полено. Приподнятая так высоко нога болела уже чуть меньше, но все же настолько сильно, что невозможно было заснуть не только в эту ночь, но и в следующую.
Все время хотелось пить. Мэтью смастерил маленький столик, одной высоты с постелью, чтобы она могла дотянуться до кувшина в любое время дня и ночи. Три раза в день он кормил ее и дважды менял повязку на ноге, кипятя затем снятые с ноги тряпицы. А когда ей нужно было спуститься с кровати, нес ее на руках. Работать он перестал и объяснил мистеру Джадкинсу, что вернется через несколько недель.
Она беспокоилась о матери. Мэтью спокойно отвечал, что Гарриет и остальные, до сих пор делавшие для нее так мало, будут теперь по очереди отпускать отца по вечерам. А он будет все время с нею, пока она снова не начнет ходить.
Кожа сошла, обнажившееся мясо выглядело безобразно. Мэтью несколько раз обмывал ногу, чтобы
