пристрелить: если не Мэтью, то, может быть, призрак дочери? Опустив глаза, она разглядела, что подол платья пропитан грязью и кровью от вскрывшейся на ноге раны. С большим трудом она встала. Но стоять твердо не могла; ждала, что сейчас Льюк придет ей на помощь, поддержит, но он даже не шелохнулся, и тогда она поняла – ему противно дотрагиваться до нее. Кое-как она все же сумела добраться до лодки. В ней были две скамьи, и она села на меньшую, повернувшись лицом к воде, чтобы не видеть усевшихся на вторую скамейку мужчин.
Вода блестела в быстро сгущавшейся темноте. На берегу мелькали два-три фонаря, но людей, державших их, было не видно. Ей показалось, кто-то стоит на слюдяном камне, но трудно было сказать наверняка: фигуру скрывали деревья.
Лодка подплыла ближе к берегу, и показались силуэты стоявших людей.
– Господи Боже мой! – проговорила одна из женщин. – Да она ведь жива! – И в голосе не было ничего похожего на облегчение.
Кто-то, стоявший рядом с фонарем, отошел в сторону, когда лодка уперлась в берег. Эммелина вылезла первой. Перешагнув через борт, она ступила в воду, не дожидаясь, пока Льюк подтянет лодку, и, пройдя мимо столпившихся, направилась прямо к своему дому, не разглядев толком, кто ждал возвращения лодки, любопытствуя поскорее узнать, смогли ли мужчины из семьи Мошер найти ее тело.
Лежать на кровати, где прежде они спали с Мэтью, было немыслимо. Она легла на пол, и сон – если пришедшее забытье можно было назвать этим словом – стал как бы продолжением воспоминаний, обступивших ее, когда она очнулась на берегу. Жизнь снова и снова проходила перед глазами, как если бы она снова и снова тонула. Платье долго не высыхало. К середине следующего дня, когда Эндрю зашел посмотреть, как она, оно чуть подсохло и прилипло к мокрившейся ране, болевшей не менее сильно, чем в первые после ожога дни. При виде Эндрю она невольно подумала, почему же не пришел Льюк? Ведь прежде, в давние времена, Льюк был ей ближе всех.
– У тебя все в порядке?
Он не назвал ее по имени и не посмотрел в глаза, но он, конечно, видел, как ей плохо. Обрывки мыслей замелькали у нее в голове. Какие-то из них годились бы и для ответа, но мозг по-прежнему не способен был управлять языком. Придя во второй раз – наверное, день спустя, – Эндрю спросил, ела ли она что-нибудь, хотя и так было понятно, что нет. Тогда он разыскал в шкафу кусок хлеба, сходил к роднику и вернулся с ведром свежей воды. Увидев, что она даже не притронулась к хлебу, он велел ей поесть. Она с трудом отломила кусочек, пожевала и, запив глотком воды, с усилием проглотила. Разглядев свежую кровь и гной там, где к ноге прикоснулось измазанное в грязи платье, он сказал, что нужно вымыть ногу, переодеться и почиститься. Дав эти инструкции, он снова ушел. А она добрела до пруда, вошла в воду и постояла там, пока не почувствовала, что юбка отлипла от раны. Тогда она сняла платье и, вывернув его наизнанку, обтерла чистой стороной гноящуюся ногу. Дотронувшись до волос, она поняла, что и они пропитались грязью, когда она лежала головой на земле. Войдя поглубже, она, насколько могла, промыла волосы, а потом вышла на берег, дрожа от холода. Вернувшись домой, вытерлась, надела другое платье и аккуратно вывесила запачканное на улице, отметив при этом, что небо выглядит так, словно дождя не будет еще много месяцев.
Ночью Эндрю принес ей миску тушеного мяса.
– Ты все понимаешь? – спросил он ее.
Она кивнула.
– Зажечь тебе лампу?
Она пожала плечами – и на секунду смутилась. Жест был не ее, а Мэтью.
Эндрю поставил лампу на пол. Здесь она и спала, и ела. Подол бы приподнят, чтобы не задевать гноящейся раны.
– Тебе надо как-то помочь с ногой?
Она отрицательно качнула головой.
Эндрю помолчал. Ему явно нужно было спросить и еще кое-что, но трудно было решиться – еще труднее, чем просто прийти и говорить с ней, хотя и это было труднейшим, что ему приходилось делать в жизни.
– Меня просили узнать, что ты думаешь делать, – выговорил он наконец.
Она впервые за все время взглянула на него в упор. Эндрю стоял за пределами отбрасываемого лампой круга света, и в густой полутьме лицо казалось искаженным до неузнаваемости. А глаза были такими, словно он увидел перед собой саму смерть.
– Делать? – повторила она тускло. Слова вышли из горла надсадным шепотом: она слишком долго молчала.
Услышав этот шепот, он взглянул на нее – и сразу же отвернулся.
– А разве я могу что-нибудь делать?
– Да. Боже мой, Эмми! – воскликнул он. – Чего ты от меня хочешь. Просто они попросили меня…
– Они?
– Да, все. Ну, отец. И другие.
– Они избрали тебя, чтобы ты переговорил со мной?
Эндрю молчал.
– И чего же они хотят? – спросила она, думая в то же время, что нужно будет поговорить с пастором Эйвери. Ей нужно снова выучиться молиться. Если не за себя, то за Мэтью.
– Они решили, что ты, вероятно, захочешь уехать.
– Уехать? Куда я могу уехать?
– Не знаю. – Он стоял, опустив голову, и она с трудом разбирала, что он говорил. – Куда-нибудь, где о тебе не… Где эта история неизвестна.
– Но эта история всюду будет известна мне.
Он ничего не ответил. Он не умел рассуждать, и ему было бесконечно тяжело от этой миссии, доставшейся ему, потому что во всей семье он один решался хоть разговаривать с Эммелиной. Отец с той минуты, как бледная и дрожащая Ханна с трудом, запинаясь, поведала о случившемся в Лоуэлле, попросту обезумел. Лишь только лодка доставила Эммелину домой, он бросился, схватив топор, к сараю и стал крушить его на куски, даже не вспоминая о находившейся внутри скотине. Остановить его было немыслимо. Стоило кому-либо приблизиться, как он сразу же отгонял смельчака топором. Пробесновавшись несколько часов подряд, он свалил и переднюю, и боковую стенки; крыша рухнула вместе с ними.
– А где же Льюк? – спросила Эммелина. – Он разве тоже хочет, чтобы я уехала?
– Да. Как и все члены семьи.
Будто она не была уже членом семьи! Но они шли еще дальше: сплотившись семейным кланом, они защищали его от нее.
– Значит, и он винит меня в случившемся?
– Кроме тебя, винить некого.
– Но я же не знала! Мы оба не знали. Как можно не помнить об этом?
– Мы помним. И все-таки то, что случилось, случилось.
И речь шла не только о том, что случилось недавно, но и о давнем событии, которое она утаила от них, больше того – утаивала долгие годы. Эндрю старался быть справедливым. Но в его поведении не чувствовалось ни мягкости, ни доброты. Да и откуда им было взяться? Ведь то, что случилось, – случилось. И она опозорила всю семью, хотя они-то действительно не виноваты.
– Ну, как бы там ни было, я приду еще раз, – сказал он, уходя.
По-прежнему сидя на полу, она принялась есть мясо. В первый раз после случившегося огляделась. Казалось, она откуда-то вернулась. Все вокруг выглядело как-то меньше и бедней, чем помнилось. На остывшей плите стоял горшок с бобами; она залила их водой, перед тем как отправиться на воскресный обед в родительский дом. Сколько же дней назад это было? В углу на скамейке лежала рубашка Мэтью. Она отложила ее, чтобы выстирать. Прямо перед глазами шли вверх ступеньки. Они доходили до поперечных балок, на которые будет настелен пол чердака. Нет, на которые предполагалось настелить пол. Первая партия сосновых досок лежала под лестницей. На крючках возле двери висели безрукавка Мэтью из оленьей кожи и ее собственная шерстяная шаль. Она сняла их с вешалки, аккуратно сложила безрукавку и, завернув ее в шаль, положила узелок в шкаф. А потом погасила лампу и снова осталась сидеть в
