???????) (Menologii anonymi Byzantini saeculi X / Ed. B. Latysev. Fasc. 1. Petrolopi, 1911 (далее: Menologii), p. 65). Эта аллюзия тем более любопытна, что св. Мартиниан ни разу не прикидывается безумцем.
[28] Заметим, кстати, что травестия бывает не только женская, но и мужская: в одной из «душеполезных историй» рассказывается о том, как монаха обвинили в любовной связи с какой-то женщиной из соседней деревни. Однако потом его застали в женской одежде, и он признался, что «женщиной» был он сам (Wortley. A Repertoire, № 520 [BHG, 1317u]). Независимо от реальных причин подобных казусов, чрезвычайно показателен тот факт, что общество готово было видеть в этом подвиг благочестия.
[29] Так что мнение П. Брауна, будто юродивые завоевывали сердца «безмятежной открытостью» (Brown P. The Body and Society. London; Boston, 1988, p. 336), не кажется нам обоснованным.
[30] При этом всякого рода пророков и лжебесноватых в столице Империи было предостаточно. Агафий Миринейский рассказывает, сколько «прикидывающихся безумными и одержимыми» (?? ?????????, ???? ??? ???????? ??????????vol) расплодилось в Константинополе после одного землетрясения (Agalhiae Myrinaei Historia / Ed. R. Keydell. Berlin, 1967, p. 169). Однако юродство в ранний период своей истории не имело с пророчеством ничего общего.
[31] В некоторых параллельных версиях праведника зовут Серапион или Вессарион.
[32] Но до своего логического предела мотив притворства праведника доходит в житии Феофана и Пансемны (BHG, 2447-2448), написанном уже в средневизантийский период (Е. de Sloop. Un mot, p. 319). В нём также святой является к блуднице, «и от шестого часа до глубокой ночи они ели и пили, радовались и получали удовольствие, и святой без разбора ел всё, что ему клали, дабы не быть узнанным» (р. 322). Затем следует уже знакомый нам мотив приглашения в спальню, где «девушка заперла дверь и по своему обыкновению принялась обнимать и целовать его, и святой соглашался». Но далее сюжет меняется, ибо Феофан предлагает Пансемне выйти за него замуж, а когда она соглашается, побуждает её сперва к крещению (на которое она идёт, «охваченная похотью»), а потом и к отшельнической аскезе (р. 323-324). К тому моменту, когда Пансемна понимает, что святой «заботится о её душе, а не о теле», дело уже сделано – блудница осознала пагубность своей прошлой жизни. В этом житии мы наблюдаем последнюю стадию «святой провокации», на которой она уже вырождается в обман и теряет свой внутренний нерв. Читатель легенды беспокоился не о том, удастся ли Феофану избежать греха, а о том, не раскроется ли его хитрость раньше времени. История из берущей за душу сделалась просто занимательной.
[33] Споры о том, какой из двух Римов имеется в виду в первой версии легенды, идут до сих пор (см.: Strebbins С. Е. Les origines de la legende de s. Alexis // Revue beige de philologie et d'histoire. V. 51. 1973, p. 506-507).
[34] По верному замечанию одного исследователя, Алексий отчасти преступник, ибо он разрушает мир, которому сам Бог попустил существовать (см.: Gyory J. Hagiographie heterodoxe // Acta Ethnographica Academiae Scientiarum Hungaricae. V. 11. 1962, p. 380).
[35] Ссылки на влияние «Одиссеи» и греческого романа (см.: Шестаков Д. Исследования в области греческих народных сказаний о святых. Варшава, 1910, с. 111-112) лишь подчеркивают абсолютную противоположность данных сюжетов: Одиссей и другие античные герои всегда покидают дом против воли, и все их усилия направлены на то, чтобы вернуться и жить по-прежнему. Здесь же всё наоборот: герой уходит сам, а возвращается как бы против воли.
[36] Если годы жизни Человека Божия отнесены его греческим агиографом к началу V в., то Иоанн полувеком моложе: terminus post quem в его случае – это сообщение жития, что святой прибыл в монастырь Акимитов на корабле: данная обитель, отличавшаяся особенно суровым уставом, была под давлением властей переведена из Константинополя на азиатский берег Босфора в середине V в.
[37] Ibid., ?. 272. В сирийском переводе жития Иоанн, как и Алексий, записывает свою жизнь на бумагу и умирает с ней в руке, так что родные узнают обо всем лишь от патриарха, читающего это письмо (см.: Amiaud. La legende, p. LXX).
[38] Это оставалось неясным и в момент составления легенды. Недаром в одном из её изводов сделана попытка объяснить поведение Иоанна: «Он опасался, как бы после его смерти не выяснилось, кто он, и мать не удостоила бы его пышных похорон» (???????? О. '????? '???????, ?. 285). Искусственность данного объяснения бросается в глаза, но ничего лучшего агиографы придумать не могли.
[39] В этом смысле Иоанн является далёким предшественником Франциска Ассизского, который первым на Западе стал проповедовать «добровольное нищенство Христа ради» (voluntaria pro Christo mendicitas) (cf.: Vita s. Francisci Confessoris // AASS Octobris. V. 2. Paris, 1866, p. 852). О Франциске см. с. 357-358.
[40] Видимо, имеется в виду какая-то патеричная история о монахе, который прикинулся обжорой, чтобы избежать людского поклонения.
[41] Исаака Сириянина Слова подвижнические. М., 1854, с. 62- 63. Под именем Исаака Сирина дошло много текстов различной, в том числе и сомнительной атрибуции. Среди приписываемых ему проповедей есть и такие, которые можно считать косвенной апологией юродства: «Вопрос: Если человек делает нечто доброе, по чистоте душевной, а другие тем не менее, не зная духовного его жития, соблазняются, следует ли такому оставить духовное своё житие из-за их соблазна? – Ответ: Это не его ответственность!… Ведь он делает что-то… полезное для души в своих
