донжуаном во всей округе; и вот теперь, добровольно изъявив готовность сопровождать отца в поездке через четверть континента до фермы Маухинни — и надеясь тем самым восстановить престиж и первородство и вернуться в семью на правах раскаявшегося блудного сына, — он буквально перечеркнул все свои заслуги, предавшись занятию, на его взгляд, совершенно невинному хотя бы потому, что его следовало считать искусством, — он принялся рисовать половозрелую, чтобы не сказать перезрелую, Сесил. Когда мой отец вышел от «дока» с новыми швами на лице и увидел,
— Ты сошел с ума, — на ходу зашипел отец, полуобернувшись к Сэнди, насколько это ему позволял «ошейник». — Ты что, не понимаешь, что рисовать ее — это чистое самоубийство?
— Да я ведь только лицо, — ответил — и солгал — Сэнди, прижимая блокнот к груди.
— Лицо или что, мне без разницы! Ты что, никогда не слышал о Лео Франке? Никогда не слышал о еврее, которого линчевали в Джорджии из-за какой-то фабричной девчонки? Прекрати рисовать ее, прекрати! И никого
Вновь выехав на магистраль, они не имели ни малейшего представления о том, что в Филадельфию (куда мой отец надеялся попасть семнадцатого октября на рассвете) вошли танки и мотопехота; не знал мой отец и о том, что дядя Монти, привычно игнорируя любые неприятности, кроме затрагивающих лично его, и оставив без внимания мольбы моей матери, уже выгнал своего брата с работы за невыход вторую неделю подряд. Мой отец выбирает сопротивление, рабби Бенгельсдорф выбирает коллаборационизм, а дядя Монти выбирает самого себя.
Для того чтобы добраться на ферму Маухинни в округе Бойл, им пришлось поехать в южном направлении по Нью-Джерси до Камдена, пересечь по диагонали Делавэр, вновь отправиться на юг из Филадельфии до Балтимора, повернуть там на юго-запад и, промчавшись по всей Западной Вирджинии, попасть в Кентукки, где, на расстоянии еще примерно в сто миль, очутиться в Лексингтоне и на выезде из него вновь вильнуть на юг возле городка, гордо именуемого Версалем, — а оттуда покатиться по холмам самого округа Бойл. Моя мать отслеживала их путь, разложив на обеденном столе карту — с сорока восемью штатами США и десятью канадскими провинциями — из энциклопедии каждый раз, когда ее слишком одолевала тревога, тогда как Сэнди пользовался в пути дорожной картой Эссо (если дело происходило в темноте, пуская в ход карманный фонарик) и пристально следил за всякими подозрительными субъектами, особенно в угрюмых городках с одной-единственной (она же главная) улицей, названия которых даже не были нанесены на карту. Помимо шести поломок на обратном пути, Сэнди рассказал о еще как минимум шести случаях в Западной Вирджинии, когда мой отец, — которому почему-то не нравился пристроившийся в хвост их машине обшарпанный грузовичок или неприметно припаркованный на обочине возле придорожного салуна пикапчик, или парень на заправке, наливший им бензин, заглянувший под капот, а потом, уже получив деньги, презрительно плюнувший себе под ноги, — просил у Сэнди достать из «бардачка» пистолет мистера Кукузза и вел машину, держа его у себя на коленях, — и каждый раз дело выглядело так, будто он, ни разу в жизни не бравший в руки оружия, нажмет, если понадобится, на курок не колеблясь.
Сэнди, который, едва вернувшись домой, нарисовал по памяти свой отроческий шедевр — иллюстрированную историю великого нисхождения в ад американской глубинки, — признался, что ему было страшно на протяжении всей поездки, — страшно, когда они проезжали по городам, где Ку-клукс-клан только того и дожидался, чтобы туда сунулся какой-нибудь безмозглый жидок, — но ничуть не менее страшно, когда эти зловещие города остались позади, когда позади остались облезлые вывески, и жалкие заправки, и нищенские строения — составленные конусом и подпертые с четырех углов каменными валунами брёвна с вырезанными в них дырами вместо окон, примитивной печной трубой и придавленной камнями, чтобы ветром не унесло кровлю, крышей (позднее Сэнди тщательно изобразит их), в которых ютился одетый в рванину сброд, — и когда они углубились, как выразился мой отец, «в пампасы». Ему было страшно, рассказал мне Сэнди, проноситься мимо коров, лошадей, амбаров и силосных ям, не видя на дороге ни единой другой машины, было страшно на поворотах узких и вечно петляющих горных тропок, не снабженных хотя бы веревочной оградой, было страшно, когда шоссе кончалось и начинался проселок и лес обступал их со всех сторон, как заблудившихся детей из волшебной, но жуткой сказки. А особенно страшно было потому, что в машине нет радио, и поэтому они не знали, прекратилось ли избиение евреев или они вот-вот въедут в самое полымя убийственной ярости, обрушивающейся на людей вроде нас.
Кажется, единственным впечатлением, не испугавшим моего брата, стал эпизод возле сельской «амбулатории» (повергший в такой ужас моего отца), когда Сэнди нарисовал горянку из Западной Вирджинии, красота которой его буквально очаровала. Как выяснилось, ей было ровно столько же лет, что и «фабричной девчонке» (под этим прозвищем она стала известна всей стране), примерно за тридцать лет до этого убитой в Атланте своим начальником — двадцатидевятилетним женатым еврейским бизнесменом по имени Лео Франк. Знаменитое дело бедной Мэри Фэган, которую нашли удавленной на полу в фабричной конторе, куда она пришла к Лео Франку за получкой, стало в 1913 году первополосной новостью и на Севере, и на Юге, — и как раз в то время мой будущий отец, впечатлительный двенадцатилетний мальчик, бросил школу, чтобы начать зарабатывать на жизнь, и пошел учеником в шляпное ателье в Ист-Орандже, где и ознакомился с повсеместно распространенным наветом, раз и навсегда неразрывно связующим его с теми, кто распял Христа. После того как Франку вынесли обвинительный приговор (на основании не слишком убедительных улик, и в наши дни разве что не в открытую признанный ошибочным), его сокамерник, попытавшийся перерезать ему глотку и чуть было не убивший его, в одночасье превратился в общенационального героя. А еще через месяц разбушевавшаяся толпа добропорядочных граждан завершила начатое уголовником дело, взяв штурмом тюрьму, в которой держали Франка, и — к великому счастью сослуживцев моего двенадцатилетнего будущего отца — повесив его на суку в Мариетте, штат Джорджия (в родном городке Мэри Фэган), в знак публичного предостережения прочим
И, конечно же, делом Франка историческая память и сопряженное с нею чувство опасности, среди бела дня овладевшие моим отцом в деревенской глуши в Западной Вирджинии 15 октября 1942 года, не исчерпывались. Всё было гораздо хуже.
Так вот и получилось, что Селдон поселился у нас. Вернувшись в Ньюарк из Кентукки, Сэнди переехал на веранду, а Селдон занял место, опробованное до него Элвином и тетей Эвелин, — по соседству со мной, в точно такой же, как моя, кровати. Линдберговская Америка сделала его инвалидом. Но на этот раз мне не нужно было заботиться о «колобашке». Селдон сам превратился в обрубок — и пока, десять месяцев спустя, замужняя сестра покойной миссис Вишнев не забрала его к себе в Бруклин, я был его протезом.
ПОСТСКРИПТУМ
«Заговор против Америки» — произведение художественное.
