зданию нашего факультета, выходящему на Мидуэй. У меня было три группы первокурсников, пять раз в неделю по часовому занятию в каждой, итого пятнадцать часов. С восьми тридцати до половины двенадцатого; три часа почти непрерывного выслушивания студенческих рассуждений, по большей части однообразных. Мои комментарии и замечания, столь же однообразные. Анализ стиля и метода; восхождения на литературный Олимп для встреч с его обитателями: Аристотелем, Гоббсом [45], Миллем[46], Гиббоном[47], Патером[48], Шоу, Свифтом, сэром Томасом Брауном[49] etc. Скажу без хвастовства: при всем том на моих занятиях не было скучно. Я старался вести их так, будто именно мы и именно сейчас открываем никому до сих пор не ведомые тайны — и получал от этого истинное удовольствие. Оно подогревалось еще и ощущением собственного авторитета, завоеванного не сединами, не знаками отличия, а непосредственно интеллектом и знаниями. К тому же мне еще со студенческих времен была мила дружеская атмосфера в отношениях между учащимися и молодыми преподавателями — неформальная, лишенная строгой субординации, допускающая взаимное легкое подтрунивание, но, конечно, далекая от панибратства. Иногда студенты переходят на «ты» с близкими по возрасту педагогами и начинают называть друг друга по именам — во всяком случае, вне аудиторий. Лично мне это всегда казалось некоторым перебором. Дружелюбие есть дружелюбие, но студент есть студент, а педагог есть педагог. Точно так же как мой отец, ведя бухгалтерскую отчетность, никогда не допустил бы фамильярности в общении с нанимателем (ни со своей, ни с его стороны), потому что это может повредить делу, я считал невозможным переходить черту, за которой стирается грань между участниками педагогического процесса — равноправными, но не равновесомыми. У каждого свой уровень ответственности. Я не мэтр, не священная научная корова, но и не «свой парень», не «дружище Нат».
Такова была выстроенная мной стройная теория; на практике с малым преподавательским опытом соблюдать баланс было не так-то просто, но я, честное слово, старался. И если порой вел себя не вполне естественно, то только из-за чересчур пристального внимания к собственным движениям и интонациям.
К полудню я возвращался из университета домой, в маленькую свою квартирку, съедал бутерброд и приступал к делам сугубо личным. Рассказы, написанные в армии, — все три — были уже приняты к публикации солидным ежеквартальником. Автор отчетливо осознавал, что они целиком подражательны. Эти новеллы выросли из «Вечернего сада» и других образчиков подобной прозы, вкус к которой привили мне в колледже. Поэтому выхода журнала в свет я ожидал скорее с любопытством, чем с тайным тщеславием. Настало время проверить, могу ли я создать что-нибудь действительно оригинальное. «Сделай себя сам» — принцип, внушенный отцом, глубоко укоренился во мне, куда глубже, чем могло показаться со стороны (да и не со стороны); он требовал видимого воплощения; публичные рассуждения о позициях Аристотеля и экспозициях сэра Томаса Брауна оказались явно недостаточными.
С двенадцати до пяти — творческие потуги, следом — час французского: на каникулы планировалось путешествие по Европе; в шесть вечера я снова садился на велосипед и катил в университетскую столовую, знакомую мне еще со студенческих лет. Темные деревянные панели стен, портреты славных предшественников, задолго до меня прославивших учебное заведение и уже отошедших в мир иной, пробуждали законное чувство горделивой причастности к академическому сообществу. В одиночестве я жевал отбивные с тушеными овощами, но даже мелькавшая порой догадка, что одинокое пережевывание отбивных суждено по гроб жизни, не ставило меня в один ряд с теми, кто обойден судьбой. Дома ожидала проверка студенческих работ и подготовка к завтрашним занятиям, но перед этим я часто заскакивал на часок-другой в букинистическую лавку по соседству. В будущем я видел себя обладателем большой собственной библиотеки — никакие сокровища мира не могли с этим сравниться; пока же, стоя у плотно заставленных книгами стеллажей, напряженно раздумывал, приобретение какой из них способен выдержать мой бюджет. Велик соблазн, а выбор мучителен. Принимая решение, я так нервничал, что порою вынужден был откладывать священнодействие покупки и банальнейшим образом спешить в туалет, куда улыбающийся букинист безропотно меня пускал. Казалось, нет и быть не может более эффективного слабительного, чем почти бездефектный экземпляр первого английского издания «Семи разновидностей двусмысленности» Эмпсона. И — домой.
В десять, прочитав все студенческие работы и завершив подготовку на завтра, я отправлялся в бар, где обычно собирались аспиранты. Встречал кого-нибудь из знакомых. Мы выпивали по кружке пива: одна кружка, одна партия в кегли. И снова — домой. Перед сном — обязательное чтение с пометками на полях и конспектированием наиболее важных мест: пятьдесят страниц, не больше и не меньше, шедевры европейской литературы, еще нечитанные мною или основательно подзабытые. Это называлось «заполнение пробелов». Пятьдесят страниц в день — за месяц, грубо говоря, три книги. Тридцать шесть книг в год, простая арифметика. Идем дальше. Посчитаем, каково будет годовое количество собственных рассказов, если отдавать творчеству тридцать часов в неделю. А сколько студенческих работ я могу проверить в час? А на сколько томов вырастет моя библиотека за десять лет, если учесть, что выделяемые на ее пополнение средства будут из года в год возрастать в такой-то и такой-то пропорции?.. Мне нравилось, что я легко могу прогнозировать ближайшие и отдаленные перспективы. Мне и сейчас это нравится.
Отпущенные судьбой духовные богатства представлялись мне почти неограниченными. Материальные возможности тоже не вызывали ни малейших нареканий. У меня было транспортное средство для поездок на близкие расстояния: велосипед. У меня был велотренажер. У меня был портфель (подарок родителей на окончание школы), была портативная пишмашинка «Ремингтон» (их подарок на окончание колледжа), часы фирмы «Булова» (их подарок на бар-мицву). Еще со студенческого времени у меня сохранился хороший, лишь слегка поношенный твидовый пиджак с коричневой кожей на локтях; когда-то я в нем учился, теперь — преподавал. В привезенной из армии форме цвета хаки я ходил пить пиво и работал над рассказами. Новый коричневый в полоску костюм из шотландки для торжественных случаев; туфли для тенниса; кожаные штиблеты; домашние туфли, верой и правдой служившие мне уже одиннадцатый год; пуловер с V-образным вырезом; несколько рубашек; несколько пар носков; шорты и полосатые майки фирмы «Чудо-ткач», любимой мною с младых ногтей. Зачем, право, менять привычки? Что еще нужно для полного счастья? Разве что пополнение библиотеки книгами с собственной фамилией на обложке и двухмесячное путешествие по Европе с осмотром памятников мировой культуры и посещением мест, освященных именами великих писателей. Дважды в месяц я испытывал искреннее недоумение, находя в почтовом ящике чек на сто двадцать пять долларов из университета. Разве они должны мне платить? Это я, именно я, а не они, должен приплачивать за такую наполненную, независимую и достойную жизнь.
Но, что греха таить, при всем при том была головная боль. В самом прямом и полном смысле слова: головная боль. Еще в армии меня начали одолевать настолько сильные мигрени, что, прослужив всего одиннадцать месяцев из положенных двух лет, я был комиссован. И нисколько не сожалел об окончании армейской жизни, скучной и утомительной, регламентированной до мелочей. Чуть ли не с самого начала я считал дни, оставшиеся до обретения свободы. Вы, наверное, заметили, что я, в принципе, ничего не имею против порядка и дисциплины, но только если планирую свои дела сам. В армии же регламент навязывался мне извне. Он был призван служить чему угодно, но только не самосовершенствованию в науке и литературному росту. Впрочем, поначалу все складывалось не так однозначно. Никто не затаскивал меня на военную службу силком. С подростковых лет, ненавидя собственную слабость и хилость, я делал себя сам: гимнастика, система питания, пособие «Как стать крепче морского пехотинца». Ну, не обязательно
