Моя семья… Из каких разных людей она состоит! Вот мы с Морин; вот Джоан, Элвин и их четверо детей: Мэб, Мелисса, Ким и Энтони; а вот Моррис с Ленор и близнецами Абнером и Дейви… Какое может быть сравнение? Все живут, беспокоясь совсем о разном. У Элвина свои проблемы, Моррис думает о других. Моррис и впрямь думает о других: он немелкая сошка в программе помощи развивающимся странам; он консультант Комиссии ООН по восстановлению экономики и еще шести подобных международных организаций; он без конца мотается в Африку и страны Карибского бассейна. Ему до всего есть дело; его беспокоит социальное и экономическое неравенство; он еще в конце тридцатых годов, учась по вечерам в Нью-Йоркском университете, днем трудился в Еврейском центре по оказанию помощи неимущим Бронкса, и я помню, как волновала его несправедливая нищета. После войны он по любви женился на Ленор. Она стала ему доброй, преданной, внимательной женой. Когда близнецы доросли до детского сада, поступила в Колумбийский университет на библиотечный факультет. Магистр. Работает в одной из нью-йоркских библиотек. Сейчас сыновьям по пятнадцать; год назад родители предложили им поменять местную школу в Вест-Сайде на очень престижную частную в Хорас-Мэнн. На размышления дали два дня. За этот срок однокашники-пуэрториканцы, превратившие школьные коридоры, туалеты и спортивные площадки в зону откровенного терроризма, дважды самым нахальным образом обчистили близнецов до нитки, и все же мальчики наотрез отказались стать «лицемерами, прячущимися в частной школе от реальных жизненных проблем» (а два их приятеля, живущие по соседству, дети университетских преподавателей, — стали). Моррис, обеспокоенный безопасностью двойняшек, попробовал было их уговаривать, но Абнер и Дейви ответили чуть не хором: «А принципы? Ты всегда твердишь о принципах. Неужели ты можешь предать собственные идеалы? Выходит, ты такой же, как дядя Элвин! Если не хуже».
Что ж, Моррис мог только гордиться, столкнувшись с такой убежденностью сыновей. Едва они стали понимать человеческую речь, брат Мо начал толковать детям о социальной справедливости и экономической целесообразности. Они засыпали под рассуждения о послевоенном этапе развития самой богатой, но не самой разумной страны: вместо «Белоснежки и семи гномов» — необычайные приключения Мартина Диеса[83] и Комитет по расследованию антиамериканской деятельности; вместо Пиноккио — Джо Маккарти[84]; вместо сказок дядюшки Римуса — рассказы о Поле Робсоне и Мартине Лютере Кинге. Тушеное мясо за обедом подавалось с гречневой кашей и докладом о политиках левого толка (во всяком случае, при мне): супругах Розенберг или Генри Уоллесе, Льве Троцком или Юджине Дебсе, Нормане Томасе или Дуайте Макдональде, Джордже Оруэлле, Гарри Бриджесе, Сэмюэле Гомперсе. Исторический гарнир не шел в ущерб основному питанию: Моррис внимательно следил, чтобы дети ели зелень и свежие овощи, не глотали содовую залпом и все за столом были сыты, сыты, сыты. Аппетит окружающих доставлял ему явное удовольствие. Он хотел удовлетворять его самолично. «Сядь!» - кричит Моррис жене, устремившейся было на кухню, где она и без того проторчала весь день, за новой порцией масла. «Сиди!» — и отправляется за маслом сам. «Мне бы стакан воды», — говорит Абнер. «Кому еще воды? Пеппи, может, пива? Я принесу». Мо опять уходит и возвращается, прижав к животу полную охапку снеди и бутылок, вываливает на стол, расставляет, раскладывает, разливает и машет близнецам рукой: мол, теперь можно поговорить. Они и рады; Моррис выслушивает их внимательно и серьезно. Один из сыновей настаивает, что Элжер Хисс[85] все-таки коммунистический шпион; другой, громко перебивая брата, — что Рой Кон[86] еврей.
Именно в этой семье я ясно понял всю противоестественность наших отношений с Морин. Вечером после онемения в Бруклинском колледже Мо по моей просьбе позвонил ей. Питер прихворнул, он у нас, лежит в постели, все в порядке. «Передай ему трубку». — «Он сейчас не может говорить». В ответ Морин пообещала прилететь первым же рейсом. Моррис попробовал ее урезонить: «Питер никого не хочет видеть. Пойми, ему не до того». — «Что значит „не до того“? Я его жена!» — напомнила Морин. «Я знаю, но ему нужен покой». Взрыв. «Моррис, что за ерунда? Чем вы там занимаетесь? Какой такой покой ему нужен? Если ты думаешь, что он еще ребенок, — на здоровье. Но я так не думаю. Ты слушаешь? Я требую дать мне возможность поговорить с мужем! Я не допущу, чтобы кто-то брал на себя роль Большого Брата по отношению к человеку, который получил стипендию Гуггенхейма!» Но мой большой брат был не из пугливых; он просто повесил трубку. А она просто позвонила еще раз. И еще. И еще.
Через двое суток я почти пришел в себя и собрался домой. Мы снимали на лето хижину у озера Мичиган, и я хотел как можно скорее из городской квартиры в Мэдисоне перебраться в лес. Пора вернуться к нормальному творчеству, Мо. «И к благоверной», — добавил он.
Моррис и не пытался скрывать, как сильно недолюбливает Морин. («Ничего удивительного, — говорила она, — во-первых, ему нравятся только еврейки, а во-вторых, я не разрешаю собой помыкать».) Мои желваки снова стали стальными: ни сестре, ни брату, ни кому другому не позволено иронически отзываться о моем браке. Что они знают о Морин? Они не знают даже, как она принудила меня к женитьбе, я не рассказывал. Играя стальными желваками, я сказал:
— Это моя жена.
— И, как мне кажется, ты все-таки поговорил с ней сегодня.
— Мне что, запрещено разговаривать с женой?
— Она опять позвонила, и ты взял трубку.
— Почему бы и нет? Да, мы с женой побеседовали кое о чем.
— Пеппи, ты идиот. Сделай милость, не тверди, словно попугай: «жена, жена, жена». Когда речь идет о Морин, это слово становится пустым набором звуков. Она манипулирует тобой. Ты влип, Пеп. Всего два дня назад у тебя был нервный срыв. Из-за нее. Я боюсь, что, продолжая в том же духе, ты вовсе сойдешь с круга.
— Сейчас я в полном порядке.
— Это она тебе сказала?
— Мо, прекрати. Я не тепличный цветок.
— Не только тепличный цветок, но еще и поц[87]. Чудо нашей оранжереи, спешите видеть! Слушай, ты же талантливый парень, это ясно всем и каждому. Позволь мне метафору. Питер Тернопол — сложная сверхчувствительная радиолокационная система. Тянет на миллион долларов. Морин угодила на своем истребителе четыреста восемьдесят девятой модели в самую середку радарной установки. И вся штуковина — вдребезги. До сих пор, как посмотрю, сплошные руины.
— Мне уже двадцать девять, Мо.
— Но ты смыслишь меньше пятнадцатилетних близнецов. Они, по крайней мере, стоят горой за высокие идеалы. А ты героически пытаешься идеализировать бессмысленную сучку, которую звать никак. К чему тебе это, Пеппи? Зачем из-за нее ломать жизнь? Оглянись! Кругом полно добрых, умных, молодых и красивых, и каждая счастлива была бы составить компанию мальчику с такой, как у тебя, bella figura[88]. Выбирай, Пеп, не теряйся!
Я представил (и не в первый раз за эту неделю) добрую, умную, молодую и красивую Карен Оукс, мою двадцатилетнюю студентку; о, берегись, девушка, Синяя Борода уже положил на тебя взгляд! Во время пятого на дню телефонного разговора с Морин (если я бросал трубку, она немедленно звонила снова) благоверная пообещала устроить публичный скандал по поводу «этой малолетней красотки с велосипедом и конским хвостом на башке, которым она вертит, как своим похотливым преподавателем литературы». — «Ты не посмеешь, Морин». — «Очень даже посмею, если ты тотчас не прилетишь ко мне». Что ж, я и без того уже собрался возвращаться. Плевал я на угрозы. Непредотвратимого не предотвратишь. И не месть звала меня назад. И никаких иллюзий на предмет семейного умиротворения тоже не существовало. Странное чувство: мне не терпелось проверить, может ли быть еще хуже, чем сейчас. И если может, то как разрешится лихо закрученный сюжет этой тягостной постановки. Ты можешь вообразить себе финал? Могу. Лес в окрестностях озера Мичиган. Истерическая разборка по поводу Карен. Питер заносит топор над безумной головой жены. Хрясть — и готово дело. Если, конечно, Морин не изловчится опередить меня, не зарежет во сне, как цыпленка, или не отравит. Но я буду бдителен. Я стану защищаться… Такие вот рисовались картины. Ничего более толкового я придумать не мог. Я жил внутри мелодрамы. Я жил в ночном кошмаре. Одним словом, я все еще жил с Морин.
Несмотря на протесты, Моррис отправился провожать меня. Мы вместе спустились в лифте, вместе сели в такси, вместе доехали до аэропорта Ла-Гуардиа; у кассы северо-западного направления он встал за
