развитие эмбриона». Конечно же, пометки делала Сьюзен. Например, снабженную четырьмя восклицательными знаками запись на полях — «возрастной фактор!!!!» — выдавала ученическая аккуратность округлых букв: ее почерк.
Единственным абзацем, не украшенным ни галочками, ни черточками, ни траурными карандашными рамочками, оказался тот, что содержал описание симптоматики монголизма. Однако само отсутствие подчеркиваний только подчеркивало мучительную внимательность, с какой читались эти строки. «Кожная (эпикантическая) складка над верхним веком или сопутствующий ей плоский корень носа не являются обязательным признаком монголизма младенцев; иное дело — уменьшенный объем головы и поперечный изгиб ладоней в сочетании с явным интеллектуальным отставанием. Коэффициент умственного развития подобных детей фиксируется в пределах от 15 при идиотии до 29 при дебильности». Первые десять слов следующего абзаца, которые я воспроизвожу курсивом, были выделены желтым маркером:
Почти час, забыв про кофе, я изучал читательские интересы миссис Макколл, устроившись на полу, потом сложил книги обратно. Она об этом ничего не узнала. Я не сказал ни слова. Ни слова, но с тех пор нередко представлял себе Сьюзен, покупающую у букиниста специальную медицинскую литературу, читающую, вникающую, подчеркивающую — и рожающую урода, жизнерадостного и чрезвычайно дружественного.
Я так и не женился на ней. Знал: она стала бы любящей, самоотверженной супругой и матерью. Но опыт прошлого брака и безуспешные попытки положить ему логический конец предупреждали меня: не наступи вновь на те же грабли. Обжегшийся на молоке дует на воду Четыре года мы с Морин прожили врозь; трижды за этот срок мне пришлось являться в суд, где ее адвокат настаивал на увеличении алиментов, причитающихся миссис Тернопол, оскорбленной и брошенной. Тем более, что, по мнению истца, у ответчика имеются тайные («скрытые от всего мира») миллионные банковские счета. Я не оставлял повестки без внимания; я собирал горы финансовых документов: пачки оплаченных чеков, выписки из банковской отчетности, квитанции об уплате подоходного налога — в общем все, что необходимо предъявить на пристрастном разбирательстве доходов и расходов. Каждый раз я говорил себе: это последний раз; никогда больше муниципальный судья города Нью-Йорка, жалкий ханжа, стоящий на страже давно потухшего семейного очага, не вторгнется в мою частную жизнь. Никогда впредь тупорылое ничтожество в черной мантии не сможет учить меня жизни: по его мнению, я просто обязан был, бросив все и вся, «направить усилия» на сочинение киносценариев, каковое занятие увеличит мой заработок до пределов, достаточных для обеспечения жены (оскорбленной и брошенной) должным вспомоществлением. Дудки, хватит, я сам решаю, с кем сплю, кому и как оказывают финансовую поддержку; я, а не некий безликий «штат Нью-Йорк», брачное законодательство которого, как нетрудно убедиться, всеми своими пунктами и подпунктами готово поддерживать сомнительную особу только потому, что она когда-то хитростью вышла замуж. Истица бросает работу и переходит на пособие? Очень хорошо. Пусть кормится из общественных фондов. Но этого мало: раскошеливайся, безнравственный писака, покинувший ни в чем не повинную беспомощную женщину ради свободного удовлетворения патологической похоти и оставляющий тысячи и тысячи долларов во всех злачных местах от Содома до Гоморры! Ха, я бы, может быть, и не против, но с моими-то деньгами…
Эти бесконечные разборки, ее попытки содрать с меня куш побольше, мои старания развестись поскорее были ничуть не менее унизительны, пошлы и тягостны, чем само наше супружество. Четыре года частные детективы, нанятые Морин, шлялись за мной повсюду, заглядывали мне в ложку за обедом; судебные исполнители вручали повестки, когда ваш покорный слуга с разинутым ртом извивался в кресле дантиста; я пытался публично доказать, что Питер Тернопол не во всем идентичен Джеку Потрошителю — и эти заявления с язвительными комментариями публиковались в прессе; на меня навешивали столько ярлыков, что можно было рухнуть под их совокупной тяжестью; моим делом занимался человек, с которым бы я не присел на одном гектаре… Быть мне ответчиком до скончания дней! Ждать, казалось, недолго: либо я покончу с собой, либо рухну замертво на очередном судебном заседании. «Питера Тернопола хватил кондрашка». Недурной газетный заголовок. Однажды я отлупил в коридоре суда щеголеватого (и нечего скрывать, уже не молодого) адвоката жены. Это произошло после того, как стало доподлинно известно: именно он пригласил репортера из «Дейли ньюс» на слушание, где Морин намеревалась (и привела намерение в исполнение) показать под присягой, что ее муж —
Помимо боязни опять пройти через перипетии развода, которым может окончиться супружество, существовали и другие, более частные причины, удерживавшие меня от вступления в брак. У Сьюзен периодически случались нервные срывы; любовник мог относится к ним как к печальной, но безобидной особенности характера; муж и отец детей обязан смотреть на вещи иначе. Неуравновешенность миссис Макколл была обусловлена целым рядом вполне объективных обстоятельств, обрушивавшихся на нее одно за другим с шестнадцати лет; мало чья психика выдержала бы такое безболезненно. Сначала то, что произошло со Сьюзен в первый (и единственный) год ее жизни в Уэлсли; затем в автокатастрофе погибает муж, с которым они не прожили и одиннадцати месяцев; затем в жесточайших муках умирает от рака отец, отец глубоко любимый и много для нее значивший. На каждую такую катастрофу Сьюзен отвечала своеобразной реакцией: впадала в полную апатию, забивалась в угол (или чулан) и, сгорбившись, молча сидела, обхватив руками колени, — до тех пор, пока кто-нибудь не вызывал подмогу; психиатры обретали нового пациента. Сьюзен вообще была склонна к неврозам, но при обычном течении дел поддерживала более или менее стабильное или, как она сама говорила, «повседневно ужасное состояние» при помощи таблеток. Это длилось годами; со времени отъезда из отчего дома и поступления в колледж она все время что-нибудь глотала. Постепенно Сьюзен подобрала для себя лекарства, ослабляющие действие практически любого раздражителя. У нее были таблетки для занятий, таблетки для свиданий, таблетки для покупок, таблетки для возврата напрасно приобретенных товаров, таблетки утренние, таблетки дневные, таблетки снотворные. Она потребляла снадобья горстями, как конфетки M&Ms, она подкреплялась лекарствами перед любым разговором, особенно активно — прежде чем набрать телефонный номер собственной мамаши.
После смерти отца Сьюзен месяц провела в Пейн-Уитни, где лечилась у доктора Голдинга. К этому времени он был ее психоаналитиком уже два года; когда я познакомился с миссис Макколл, она поддерживала повседневно ужасное состояние в основном овалтином, наркотическим препаратом, привычным ей с юности. Доктор Голдинг советовал употреблять лекарство на ночь, а также в случае любого дискомфортного ощущения, плюс аспирин при головной боли, тщательно отмечая время приема и количество принятого. Сьюзен так и делала. А вот когда-то, в Уэлсли, она пользовала себя только белладонной, что плохо кончилось. В этот колледж Сьюзен поступила восемнадцати лет, сразу после триумфального (с отличием) окончания принстонской школы мисс Файн для девочек. В Уэлсли многое оказалось для нее внове. Особый страх наводил преподаватель немецкого языка, молодой эмигрант из Европы, въедливый и прилипчивый, большой любитель длинноногих американок. По понедельникам, средам и пятницам Сьюзен, вместо того чтобы идти на его лекции, с десяти утра забиралась в чулан своей комнаты и сидела там до конца занятий, глотая белладонну, регулярно выдаваемую ей в студенческом медпункте для облегчения менструальных болей. Однажды (поистине благословенный день!) уборщица зачем-то открыла дверь чулана и обнаружила скорчившуюся Сьюзен. Из Принстона вызвали мать странной студентки. Во избежание скандала было объявлено, что они уезжают купить девушке зимнюю одежду. В Уэлсли Сьюзен не вернулась.
